Прошло, наверное, не меньше минуты после приостановки беспорядочного продвижения одиннадцати щенков, и появился он, маленький зенненхунд. Словно из ниоткуда, еще только прозревающий, но уже излучающий свет. Он был один, он был отделен ото всех и меньше всего на свете ожидал увидеть меня. Его явление перед нами – не побоюсь торжественного слова – не имело иного смысла, кроме встречи. Его впервые ощупывающие мир глаза могли узреть любое из тысячи чудес вокруг – падающий листок, своего брата или хозяйку, пахнувшую привычным запахом, но свой взгляд он подарил мне, словно я из всего вокруг был единственно значимым существом. Глаза в глаза, мы смотрим, как примагниченные, и не мигаем, как в детской игре: проиграет тот, кто первый отведет взгляд; сколько идиллий начиналось именно так, а заканчивалось тогда, когда один закрывал глаза навеки. Этот пес никогда не отведет от меня своего внимательного взгляда, и я знаю, что зеркалом своей души он высвечивает во мне все, что я пытаюсь сделать невидимым.
Эти секунды, мы обязаны ими своему желанию, настолько жадному, что оно подействовало на реальность? Или мы их увидели такими в своем воображении? Подобный вопрос сверлит каждого – мы не уверены, что обладаем способностью влиять на свою собственную судьбу. Но вообще-то нам безразлично, что было раньше – яйцо или курица, нам плевать на капризы гиппокампа[14] – есть, и все: щенок смотрел на меня, я смотрел на него, и мы сказали себе – вот он ты, и земля в этот миг поменяла курс. Тайна жизни, она больше нас, это так, и все.
Потом внезапно щенок заторопился, и эта его торопливость была сродни свободному полету мечты; он не обратил внимания ни на одного из одиннадцати братьев и сестер, он шагал по ним без стеснения, лапой на глаз, другой на другой глаз, и вот уже положил две свои лапки на мои пятнистые брюки – он решил на меня залезть. Он по-прежнему смотрел мне в глаза, и для него, такого крошечного, это было все равно как смотреть на небо. Я сделался гигантом, меня можно было умолять, я парил в небесах, я к этому не привык.
В минуты неимоверного напряжения, когда боишься, что все плотины рухнут, спастись можно только веселой развязностью, запускаешь в воздух какую-нибудь шутку, вертишь ее, крутишь, ловко или неловко, и уверен, что вышел из положения с честью. Мало у кого достает мужества не скрывать своей уязвимости, хотя кто знает, может, со временем, обучившись искусству кинцуги[15], мы заполним золотом наши трещины и перестанем их прятать. Но пока я на это не способен. Легкомысленное веселье – мое последнее прибежище, я вытер глаза – негодный ветер! – и рассказал свою традиционную байку о неизменной пунктуальности швейцарцев, опровергаемую двенадцатым плюшевым берном, который очень неспешно распоряжался временем, творя свою судьбу. Байка была с привкусом сентиментальности про встречу на озере.
– Девочка?.. Нет, я не думаю.
А я под воздействием чувствительной шутки, поддавшись обаянию жанра, вдруг высказал предположение: щенок – девочка, у меня в этом не было сомнений. Только дамы способны вмиг взорвать отчужденность, уничтожить расстояние, чтобы приготовить нам ловушку, в которую мы с такой охотой попадаем. Мадам Стена подняла малышку и сказала: нет, это парень, будь здоров какой, улыбнулась она, все, что надо, снаружи. Память в одно мгновенье перенесла меня в тесный кабинет школьной медсестры, всю первую неделю октября она занималась тем, что спускала трусы
