Экслибрис - страница 3



что воровато лезет мне в ноздри:
– Знаешь, а снег тает. –
И та, уходящая
вдаль аллея с вечностью
заподлицо.
И даже вечность,
что через дорогу бережно дедок
несет как яйцо.
Всё впору.
Вот-вот мне придется сотворить мир.
А у меня, как назло, пока нет
ни запаса пиломатериалов,
ни тех семи дней,
что были у Бога.

«Есть у меня дикорастущего…»

Есть у меня дикорастущего
злака свобода
посреди этой ночной пустыни.
Корни рвутся
к подземным истокам,
голова – сквозь облако.
У ног –
озаренные звездами простыни.
Есть у меня неприрученного
зверя свобода,
посреди полночного города.
Одни тени заставляют
бесшумно красться
по-кошачьи,
другие огни заставляют
затаиться в тени
по-тигриному,
третье чувство восторга –
стрижом выстрелить в воздух.
У меня свобода,
у меня естественный
собственный ритм.
Я подстроил сердце
к этому ритму,
чтобы безжалостная
вселенная, проснувшись,
// чужого не навязала.
Нет, мир не так уж плох –
просто он по-отцовски
испытывает мою стойкость.

«Мне доводилось…»

Мне доводилось
не соединяться и не смыкаться,
но –
коротко замыкаться,
и тогда расплавляются
контакты
и – мое время сгорает, в то
время как нам с тобой нужно
быть единым целым.
Это не от невнимания,
но – от спешки,
от страха задержаться
и быть задержанным.
Стало быть, не из-за апломба,
а нашего спокойствия ради
я в каждом
новоприбывшем
мерю токи крови.
Нет ничего опасней
когда двоих вдруг
закоротит.

«Как перелетные птицы…»

Как перелетные птицы
туманной весной
к руинам
в несуществующую больше Елгаву
все же вернулись,
так сегодня,
вчера
и завтра куда-то возвращаются
люди.
Как перелетные птицы –
с печальными песнями,
звонкими
или глухими,
к руинам возвращаются
люди.
Сегодня,
вчера ли,
завтра –
стыдясь
своей птичьей доверчивости,
возвращаются
люди.
Я тоже,
бывает,
курлычу, как перелетная птица,
мой крик печален –
кто знает,
может, я возвращаюсь
к руинам?

Ожидание

Над черной тушью
речной уснувшей
я жду, что начнется пахота,
и журавлей,
которым давно бы пора
быть на суше.
Я жду серебряного пара
полей
и серебристого
жаворонка.
Жду упорно, наверняка,
и от этого делаюсь тонок,
как стебель
той земли,
на которую едва смел
выползти,
но в которую войду
смело.
Я верю,
что, приходясь сыном ей,
не солью или алмазной
жилой,
бываю трава-мурава
и бываю –
прель,
но почти никогда –
// не выжига.
Я кровью и плотью
ей принадлежу,
надеждами
и наваждениями,
над черной тушью
речной уснувшей,
я в ожидании еще одного
своего рождения.

«Отапливаемые центральным отоплением…»

Отапливаемые центральным отоплением
никогда не бывают согреты,
как нужно –
где только можно,
когда только можно,
они разводят костры,
и плывут, плывут
в этом живом огне,
и смотрят, смотрят
застывшими глазами
в этот живой огонь,
с ностальгией,
с эмиграцией
в этих застывших глазах.
Господи,
пожалей их, они так красивы.
В разжигании огня
есть свои первоклассники,
гимназисты,
магистры,
академики,
мэтры и подмастерья,
но нет несогревшихся.
Разводят огонь
чем угодно
и, в общем, всюду,
он хорош для всего:
варить еду,
сушить одежду,
сунуть руку
и клясться.
Это уж как когда.

«Чтобы я еще раз прыгнул в огонь…»

Чтобы я еще раз прыгнул в огонь –
зарекаются обгоревшие,
стонут и стенают ночами,
отращивая новую кожу
в невыносимой борьбе
с нешуточной болью,
и невообразимая
эта борьба без конца,
нескончаемый этот плач,
а также ужасные ожоговые раны
докучают.
И – едва боль проходит –
ты бросаешься на поиски
еще какого-нибудь
огня.

«Я рад…»

Я рад,
что тогда ошибся,
и то, чего я боялся,
вышло зверью на пользу.
Я боялся
тех красных ягод
на снегу
и выше –