Сашок тупо посмотрел ему вслед, слил оставшуюся «Плиску» в один стакан и допил.
Завернув на почту, Лёша в горячечной спешке набросал текст: «здесь прессуют тчк срочно езжай маме». Отправил телеграмму жене, и – следом – перевод на шесть рублей. На углу, в ожидании вахтовки, задумался. Кто послал Сашка? Храмцов? Кацияев? Может, Волчкова, в сговоре с главбухом? Калакина науськала, как профсоюзный босс? Или парторг Ахмадеев? Командировали из экспедиции? Все, кроме Храмцова, о халтуре знать не должны… ОБХСС не дремлет. Какой срок грозит за… сверхприбыли? Неужели могут посадить?
Как быть с Сашком?
Шкалик нашёл Танюшку по вешке – треноге теодолита, закреплённого на точке – вблизи неглубокого ложка: пряталась от холодного сквозняка. Высокая, плотная, медлительная «топографиня», разогревавшаяся каждый вечер на волейбольной площадке, с первой встречи понравилась Шкалику. В её облике – стройном, сдержанно-порывистом топольке – Женька Шкаратин увидел Люсю. Они обе, Люся и Танюшка, словно магнитные статуэтки, изящные, холодные, непостижимо тесно объединились, вызывая в нём удвоенное влечение. Люся – когда молча, одними глазами улыбалась, рассыпая искорки хрусталя. Танюшка – когда на секунду взвивалась над волейбольной сеткой, напрягаясь изящным телом, словно тетива лука. Люся – Танюшка… А он и не пытался делить их в памяти! Напротив, объединял в одну, лукаво-усмехающуюся над его неуклюжей любовью.
С первого взгляда он принял её собственной душой – за радость зримую – и с охотой ходил за нею по Харанору, и здесь, с рейкой. Отсчитывал шаги, бросал под ноги голыш-пятку, пытался, преодолевая порывы сквозняка, держать рейку строго вертикально. Танюшка работала, не спеша: теодолит не терпит суеты. Брать отсчёты мешала противная дрожь в окуляре – ветер… И она подолгу льнула к окулярам, подозрительно долго.
Заждавшись, она не шевельнулась на шум явившегося Шкалика. Словно заждавшись там, на кровати в общежитии, – как в тот первый порыв Шкалика подкатиться под бочок. Вечером, влекомый сладкой тягой, будто бы полётом в фантастическом сне, вернувшись вдвоём с Танюшкой с волейбольной площадки, он протиснулся следом за ней, в девичью комнату, и оттеснил от двери, и пылал стыдом, и блаженно молчал на её каменное безмолвие. И так же пытался примоститься в кровати, куда она, тяготясь его присутствием, легла. Таня, казалось, не удивилась. Возможно, не нашла слов возмущения. Может быть, ожидала продолжения его наглости… На второй-третий вечер сцены их встреч в её комнате не грешили поисками новых мизансцен. Протискивался за нею, пожирал глазами, падал за нею в постель и – оба молчали.
…Найдя Танюшку в ложбинке, Шкалик совсем как в общежитии, подкатился под бочок со спины, приобнял свою «топографиню»… Не шелохнулась.
Извечный даурский сквознячок не задувало в ложбинку. Пригревало полуденное солнышко. Неподалёку, словно, нестройное скрипичное соло, подыгрывающее степному шелесту ковылей, попискивали хомячки-пищуги.
Медленно, настойчиво и прилагая повышенные усилия, Шкалик, пытался развернуть Танюшку к себе: точно, как в той кровати… Живая и жаркая, совершенно непостижимая, будто тайна египетской мумии, она не реагировала. И не упиралась. Под силой его руки повернулась – колода-колодой – и продолжала бесстрастно, с закрытыми глазами и крепко сцепленными губами, безмолвствовать. Шкалика потрясывало. Наглея, он стал копаться в пуговицах её фуфайки… Проник рукою к телу… Танюшка едва заметно напряглась. Эта, слабо заметная девичья реакция, возбудила Шкалика совершенно. Он резко повернул девицу на спину и лёг сверху… Она отвернула лицо… Но Женька жадно впился в губы, пытаясь вызвать в ней ответное чувство… Таня не отвечала. Даже не кривилась на драконий дух изо рта его. Расстёгнутая фуфайка ничего не решала. Его рука опустилась вдоль тела, загребая в ладонь рубашку, проникая под резинку неглиже…
