Из бардачка «Волги» Миркин достал колоду карт. Быстро стасовал и стал подавать в руки. Уютная капсула салона, алкогольные градусы, те же карты, как магические атрибуты влияния, преобразили изначальную картину замкнутого мира.
В ближайшие полчаса выяснилось, что они ехали «в Черемховскую ГРП по производственной надобности»: Миркин – на вручение наград в честь грядущего праздника Великого Октября, а прихваченный им кадровик, который утром схлопотал нагоняй по вопросу текучести кадров, – на ревизию работы с персоналом партии. Шкалик же, внезапно появившийся и представленный Миркину, как «специалист с опытом», попал в машину по стечению благоприятных обстоятельств. То есть, разом решивший своим явлением все утренние разногласия Миркина и Тюфеича. Спасающий ситуацию «нехватки кадров» самым чудесным образом. И ставший вдруг краеугольным камнем потайного замысла кадровика, сидящего рядом, плохо сдерживающего остаточный мандраж.
Всплыл, при подъезде к Свирску, ещё один повод автомобильного вояжа. Доставка подарочка старикам Щадовым. После третьего «плискания» коньяка Миркин бросил карты на пол-игре… И стал обсуждать с шофером дорогу, уводящую с трассы. Последняя поездка в трест, встреча со Щадовым, как выяснялось, прежде всего и спровоцировала надобность сегодняшней поездки для Миркина. Михаил Иванович, государственный человек, иркутский земляк, некогда учившийся в Черемховском горном техникуме, не мог найти более эффективного способа решить небольшую семейную проблему. Миркин, в подчинении которого работала Черемховская партия, был, как нельзя кстати, приглашён в трест для… консультаций. Не была ли эта поездка спроворена единственно с целью доставки подарков?
Им предстояло свернуть с трассы в районе Свирска, паромом переплыть на ту сторону Ангары. Далее, на террасе речной поймы, лежала деревня Каменка, и ещё глубже – несколько домишек деревушки Бохан. В этих, забытых богом селеньицах, проживали родная мама Щадова, Мария Ефимовна, и сестра Тамара. На погосте покоился прах предков.
Миркин спохватился заново сдать карты на руки. Но в машине трясло, и игра не клеилась.
Шкалик втянулся в езду, освоился в машине настолько, что называл кадровика Петром Тимофеевичем и Миркина Яковом Моисеевичем. Да и у шофёра узнал имя собственное – Саша. Дрожь, растворенная коньяком, постепенно отпустила. В машине зубоскалили, рассказывали обычные житейские байки, анекдоты.
До Свирска домчали махом. На причале повезло: паром готовился к отплытию; загрузились, не покидая салона «Волги», и причалили вблизи самой Каменки. Переспросили дорогу на Бохан и покатили дальше почти по бездорожью. Преодолели речку Тарасу…
На дворе стояла поздняя осень, удручающая землю первыми холодами. Солнечная сирень небес испарилась. Иней тянувшихся вдоль трассы ЛЭП и окрестных кустарников лесостепи, в пойменной низинке сменился на искристо-сверкающие, словно гранённые бриллианты, куржаки на колхозных заборах и в кронах одиночных берёз. Да и те обильно осыпались и таяли под натиском полуденного солнца. Не от сполоха ли вороньих стай, срывающихся из берёзовых колков, будто шуганутых внезапной картечью? Не от собственной ли дрожи зябнущей шкуры землицы, равнодушно впадающей в зимнюю спячку? Не от иных ли причин, неисповедимых следствий божьего промысла?.. Сквозь индевеющее окно салона Шкалик видел хрустальных пичуг, замороженных в сетях куржака, зайчиков-лисичек и прочей диковинной твари, трепещущей в солнечных бликах. Зарисовать бы… Выскоблить натюрморты на отбеленной латуне горизонта… Сохранить в памяти. Оказывается, у человека есть более мощный арсенал художественного масштаба, кроме известного: холст, гравюра, резьба… Сокрыт до грядущего времени, до катарсиса?..
