Комполка молча приветствовал вернувшийся эскадрон. Смотрел сумрачно, должно быть подсчитывая в уме общие потери.
Кондратенко, увидев Верхового, понесся докладывать.
Ефимыч, удивившись неожиданной встрече – раньше представлял себе, как спрыгнет с лошади, как первый лихо взбежит по ступенькам штаба полка, – тоже поторопил Люську, стараясь не отставать от гонористого эскадронного. Но куда там, уже отстал. Теперь гнать совсем смешно было.
«Пусть молотит, чего мне поперек него лезть, я ведь по другой части, по духовной, так сказать».
Доложив, эскадронный покрутился на месте и встал рядом с комполка, будто памятник самому себе.
– Шевелись, комиссар, покеле светло. – Лицо Кондратенко изменилось, вытянулось в лошадиную морду.
А комполка:
– Ну, Ефимыч, пестрая твоя душа, побалагурим по-вольному? – Светлоглазый кентавр был почти глух, потому орал тенором в самое комиссарово ухо, да так, что его карабахский скакун, и без того горячий, храпел, раздувая ноздри, мотал головою и норовил встать на дыбы.
– Отчего ж нет, можно и побалагурить, – сбилось что-то внутри у комиссара.
– Ась?!
– Отчего нет, говорю, – повторил Ефимыч и почему-то глянул на лукаво улыбающегося Кондратенко.
А тот, перехватив его взгляд:
– Звонил звонарь помолиться, заодно самогонки испить, – и тут же пришпорил коня к голове колонны, поднимая пыль.
– Чего горло дерешь, комиссар? Ты мне природу не пугай, природа здешних мест без тебя пуганая стоит. А ну, покажь! – Верховой, успокоив своего «карабахского шайтан-баласы», как он его называл, осмотрел руку комиссара.
– Заживет без Красного Креста, – успокоил великодушно.
– И хорошо. Я наших врачей не уважаю. В особенности сестер.
– Что так про сестринские-то заботы?
– Добротою бабьей обращают служение революции в добровольную сдачу последних позиций.
– От той сдачи вроде как еще вчера всем хорошо было.
– Вчера еще – мы туда шли, а сегодня – оттуда.
– Твоя правда, комиссар. Мало нам поляка, так пожалуйте – сифилис. А он бойца весьма утяжеляет, в особенности при отступлении. Сам же – чертяка перелетный. Вот где, брат Ефимыч, комары-мухи.
– Понимаю, – согласился кисло Ефимыч и в профилактических целях назначил себе на долгий срок самарскую красавицу Броню личной сестрой милосердия. Себя же, сгораемого желанием, усадил дожидаться ее в конце белого коридора, пахнущего противной карболкой.
– «Понимаю»!.. А чего смотришь тогда глазами смиренника, хрен кожаный? Или из-за биографии своей снова скорбишь?
– Биография моя хоть и молода, а твоей не хуже будет, – обиделся комиссар, понимая, к чему клонит комполка. – Власть Советов национальность упразднила.
– Ась?
– Где нам, говорю, сапоги носить.
– Вот и я о том же. Ну да ничего, революция – она и голоштанным, и жидачам тетушку с блинами пошлет. Ну, давай, не мурыжь, сказывай, как пуля нагнала. – Комполка тронул коня, развернул обратно, направился меж двумя белыми столбами в сонную липовую аллею, будто вошел в картину какую, маслом писаную, из графского собрания, будто угодил в роман дворянский со сносками, с прехорошенькою девицею в беседке, обласканной заветной пушкинской строкой да солнечным лучом на память.
– Ну как-как… Отстреливались.
– Так…
– Отстал я.
– Так…
– Налетаю на двух поляков. Одного кладу, – намеренно сухо рассказывал комиссар. – Вижу, второй из револьвера целится. Вскидываю свой «маузер»…
– Ну?!
– А он опередил.
– Ась?! – спросил комполка и показал на пруд слева и пруд справа. – Тина есть, а болезней нет. Хуч сам купайся, хуч любуйся в бинокля на бабские оттопырки.
