Впрочем, и у нас бывали размолвки. Однажды мы сидели около Макдоналдса на «Пушкинской», за одним из железных столиков. Была уже середина октября, с неба лил дождь, но мы не обращали на него внимания. Хотя, может быть, это относилось лишь ко мне, так как у Лены все равно было плохое настроение, и она была недовольна ни мною, ни собою.
Мы пили пиво, возвращаясь из одного андеграундного театра, куда Лена сама потащила меня. В этом театре один модный молодой драматург поставил свою пьесу о парне из провинции, убившем свою жену из-за того что в ней не было «кислорода», а в его столичной «любови» он был. Я не был в театре после «Грозы» в «Щепке», которая так впечатлила меня, и уселся в кресло, ожидая привычного действа в стиле «психологического театра», но с самого начала спектакля понял, что передо мной происходит явно что-то иное. На сцене парень читал рэп под музыку, иногда в его монолог вступала со своим речитативом девушка, и все это было настолько необычно, что мне поначалу казалось, что мы на каком-то рэпперском концерте. Но потом, проникнувшись происходящим, я вдруг почувствовал, что передо мною сейчас творится что-то абсолютно новое, неизвестное до этого в театре. Конечно, я не был театроведом и не мог поручиться, что ничего подобного не существовало где-нибудь за границей, но я, по крайней мере, все это видел в первый раз. Впервые современным языком под современную музыку мои современники говорили со мной со сцены о проблемах, которые меня волновали. Нет, это была не «чернуха» с наркотой, и разборками, этой проблемой была старая, как мир, любовь. Я был потрясен, но уже не от таинства театра, как на «Грозе», а от того, насколько театр может быть современен, насколько он может быть «продвинут», оставаясь, как ему и положено, глубоким и серьезным. После спектакля мы с Леной сидели в фойе этого театра, к ней подходили разные знакомые – в основном известные ей по журналистской работе – а я просто пытался придти в себя.
– Как тебе спектакль? – спросила Лена.
– Офигенно, – просто ответил я.
Конечно, говорить столь восторженно не следовало, и Лена, как искушенный знаток, лишь улыбнулась, но сейчас я не хотел строить из себя пресыщенного московского зрителя. Относившийся до этого, сам не знаю почему, с некоторым предубеждением к современным пьесам и тем, кто их ставит, теперь я полностью изменил свое мнение, и стал ходить впоследствии, когда была такая возможность, в те несколько московских театров, где они шли.
Теперь же мы сидели под дождем за железными столиками у Макдоналдса, и настроение у Лены совсем испортилось.
– Мне не понравилась эта постановка, – сказала Лена. – По-моему, режиссер просто выебывается.
Она, как обычно, не стеснялась в выражениях.
– А, по-моему, нормально, – попытался я защитить режиссера.
– Ты ничего не понимаешь в театре, – безапелляционно заявила она. – И вообще ты в чем-нибудь что-нибудь понимаешь?
Это был намек на отсутствие у меня высшего образования. Ну что же, по ходу у Лены начинается депрессивная фаза.… Спорить не хотелось, и я молча смотрел, как капли дождя стекают по моим тяжелым черным ботинкам.
– Нечего ответить. Ну и молчи тогда.
Лена обиженно отвернулась. Я посмотрел на нее – даже сейчас, в своем гневе она была прекрасна. Капли дождя стекали по ее волосам, прядь которых была небрежно зачесана за ухо, по ее черной меховой куртке с откинутым капюшоном. Сама Лена смотрела куда-то в сторону, куря длинную тонкую сигарету, зажатую между таких же длинных и нервных пальцев. Боже, как я хотел ее сейчас!
