– Давайте почтим память Уолтера Деверё, – заговорил священник.
Когда он закончил бормотать молитвы, вперед вышел Роберт.
– Я хотел написать стихотворение в честь моего брата, – сказал он. – Весть о его гибели мне принесли, когда я лежал в горячке во Франции, и я был так плох, что уж думали – я отправлюсь следом за ним и придется везти домой два гроба. Я остался жив, но у меня не получилось найти слова, чтобы сложить достойное его памяти стихотворение. Поэтому я прочту то, которое написал не я.
Он закрыл глаза, словно собрался озвучить слова, выбитые перед его мысленным вздором.
Мой зов услышан, все ж не пересказан,
Мой плод опал, все ж зелен ствол и прям,
Мой пыл не юн, все ж старостью не связан,
Я видел мир, все ж был невидим сам.
Нить рвется, хоть не спрядена была.
Вот я живу, и вот вся жизнь прошла…
[11]Голос его задрожал, и он ухватился за край надгробия, чтобы не упасть.
Я смерть искал – нашел ее, родясь,
Я жизни ждал – лишь тень ее настиг,
Я грязь топтал – и знал, что лягу в грязь,
Вот я умру, и вот я жил лишь миг.
Мой кубок полн – и убран со стола.
Вот я живу, и вот вся жизнь прошла.
По очереди мы подошли к надгробию и возложили на него наши венки и приношения. Тягостная церемония была окончена, мы вышли из темной церкви на воздух.
Наступили сумерки, и мы сели вместе за ужин. Мои разлетевшиеся кто куда дети в кои-то веки собрались под одной крышей. Я переводила взгляд с одного на другого, и их взрослые лица расплывались, превращаясь в круглые мордашки, какими были в детские годы. В этом было что-то неожиданно умиротворяющее.
– Это стихотворение, – произнесла Пенелопа. – Где ты его взял, Роберт?
Она аккуратно разрезала кусок мяса, и мне вспомнилось, как девочкой она наотрез отказывалась есть любую еду, если замечала в ней хоть жиринку.
– Это Чидик Тичборн, – ответил он.
– Предатель? – спросил Кристофер сухим тоном.
Роберт вскинул на него испуганные глаза:
– Он был поэтом. Предатель он или нет, мне неизвестно.
– Не прикидывайся простачком. Его казнили за участие в заговоре Бабингтона, – сказал Кристофер.
– В том самом, что раскрыл мой отец! – заговорила вдруг Фрэнсис (да еще так резко, я была поражена). – Роберт, как вы могли произнести его слова на могиле вашего родного брата?
– Когда в ночь перед казнью он писал о смерти, он знал, о чем говорил, – возразил Роберт. – Я сужу его исключительно как поэта.
– Тогда ты просто глупец. Никогда так больше не поступай. Что, если королева услышит, что ты цитируешь человека, который намеревался ее убить? – сказала Пенелопа. – Ты хочешь навлечь несчастье на всю семью?
– Я не думаю, что она оскорбилась бы, – не сдавался Роберт.
– Она оскорбляется гораздо легче, чем все, кого я знаю, – заметила я и тут же задалась вопросом, не передаст ли ей какой-нибудь шпион мои слова; впрочем, я все еще пребывала в том состоянии, когда мне было все равно, что со мной будет. – Она запретила мне появляться при дворе, и запрет этот действует до сих пор, несмотря на то что камень преткновения мертв, а я ее близкая родственница. Она по-прежнему гневается на Дороти. Что же до прочих ее обид и недовольств, список их так длинен, что я не смогла бы перечислить их все.
– Даже если бы и смогли, я бы вам этого не советовала, – тихо произнесла Дороти.
– «Даже и в мыслях твоих не злословь царя, и в спальной комнате твоей не злословь богатого; потому что птица небесная может перенесть слово твое, и крылатая – пересказать речь твою»
