– Вы нарисовали весьма яркую картину, – только и заметила я.
– Вспомните Ровоама, сына царя Соломона! Он потерял царство своего отца; оно было разделено надвое. На вас смотрит вся Англия! – взывал он ко мне.
– Да, она всегда на меня смотрела, с самого моего рождения, – отвечала я спокойно.
Из зала послышался ободряющий смех.
– Моя глубокая и искренняя любовь к вам, наша дражайшая и единственная государыня, побуждает меня сказать, что, если ваше величество не назначит престолонаследника при жизни, боюсь, это ляжет столь тяжким бременем на вашу душу и совесть… Да, в душе вашей будет твориться такой ад, что, когда вы умрете – а умрете вы неизбежно, – ваша благородная персона будет лежать на земле без погребения, прискорбное зрелище для всего мира…
– Представителю Вентворту нужно на свежий воздух. – Я сделала знак гвардейцам. – Выведите его, чтобы он мог перевести дух.
– Вы оставите по себе столь скверную память…
Его выпроводили, и в зале воцарилась гробовая тишина.
От меня требовалось нарушить эту тишину, переломить всеобщее настроение. И тем не менее я была вся в испарине, и не от приступа жара. «Лежать на земле без погребения…», «а умрете вы неизбежно…». Я откашлялась:
– Да, это будет почище даже «Тамерлана» Кристофера Марло. Ему бы на сцене играть.
Ничего более не потребовалось. По залу побежали смешки, и вопрос престолонаследия в очередной раз был замят. Я все решу так и тогда, как и когда сочту нужным.
Парламент заседал на протяжении всего Великого поста, и ненастная погода была под стать покаянным молитвам, читавшимся во время богослужений. Архиепископ Уитгифт любил Великий пост, дававший ему с его пристрастием к ритуалам старой церкви возможность безнаказанно потакать своим склонностям. Поздние рассветы и ранние сумерки требовали мерцания алтарных свечей. Погружение в глубины собственной совести взывало к покаянию и воздержанию; пост очищал душу. Освященное веками колесо церковного года вращалось медленно, и тому, кто вынужден был ограничивать себя во всем, шесть недель Великого поста могли и впрямь показаться бесконечно долгими.
Не было ни спектаклей, ни дворцовых празднеств, ни музыки, ни торжественных венчаний. Придворные убрали свои пышные наряды подальше, а многие и вовсе разъехались по своим поместьям.
Хотя пуритане не признавали церковный год, считая литургический календарь измышлением папистов, они жили так, будто держали Великий пост круглый год, и, будь их воля, заставили бы всю страну держать его вместе с ними. К счастью, в последнее время в результате ряда политических поражений их влияние ослабло, равно как и нажим на мое правительство, поэтому угроза навязывания нам реформированной религии наподобие какого-нибудь кальвинизма отступила.
Я находила утешение в старых ритуалах, хотя и не совершала их напоказ. В конце концов, я выросла на них, и они были для меня чем-то умиротворяюще знакомым. Мне нравилось произнесенное шепотом «Помни, человек, ты есть прах и в прах обратишься»[14], нравилось прикосновение большого пальца священника, пеплом чертящего крест у меня на лбу. Я не морщилась, слушая перечисление моих возможных прегрешений – недостаток милосердия, недостаток сострадания, тщеславие, самообман. Когда никто меня не видел, я надевала подаренную Эссексом в качестве напоминания о бренности жизни цепочку с черепом и порой, вытащив его из-за корсажа, вглядывалась в пустые глазницы. Когда я смотрела в зеркало на свое набеленное лицо и темные провалы глаз, я видела в них знакомые очертания. Череп под напудренной кожей угадывался слишком уж явственно.
