Чтобы предупредить суицидальные настроения, врачи прописывали нейролептики, которые подавляют желание умереть. Правда, желания жить они не прибавляют.
– Мои новые туфли? – неожиданно спрашивает Виктория, и я смотрю на её ноги. – Как они тебе?
Интересно, это такой приём или ей правда важно моё мнение?
Смущаясь, объясняю, что этот кабинет – единственное место за пределами дома, где я не пялюсь постоянно вниз. Не разглядываю чью-то обувь.
Нет, правда, мне даже нравится смотреть ей в глаза.
Вот видишь, радуется она, значит, есть улучшения.
Ага, быстро соглашаюсь с ней, я тоже заметил прогресс.
Не так уж и сложно изображать радость на лице, когда это необходимо. Клоуны делают это постоянно. Неужели кто-то верит что, когда они появляются на арене, им и правда весело?
Жизнь – это тоже цирк, только огромный.
В нём есть свои дрессировщики-надзиратели. Фокусники-мошенники. И ещё много клоунов, которые всё время носят радостные маски.
На первый сеанс меня привела сестра. Мама тогда не смогла отпроситься с работы, поэтому сестре самой пришлось рассказывать мою историю.
Тогда ей было двадцать пять, и она только что окончила университет. Не сестра, конечно, а Виктория Николаевна. Сначала я обращался к ней только так. Но однажды она рассмеялась и сказала, что Виктории будет достаточно.
На ней был строгий костюм кремового цвета и такого же цвета туфли. Хотя правильно такой оттенок называется ваниль. Я-то в этом разбираюсь.
На безымянном пальце ее левой руки поблёскивал искорками золотой ободок с маленьким бриллиантом.
Мне было пятнадцать. Честно говоря, я не парился из-за присутствия сестры. По крайней мере, можно было не отвечать на вопросы.
Через месяц я стал ходить сам, и тогда пришлось изрядно попотеть. Мне надо было оставаться один на один с чужим человеком. К тому времени мои фобии разрослись до размеров небольшой галактики.
На первых сеансах я ограничивался парой слов или просто кивал.
Моя сестра, Оля, часто спрашивает: Неужели так трудно ответить? Я пытаюсь объяснить, что это действительно трудно. Слова превращаются в тяжёлые свинцовые шары и застревают в горле. Мне стоит неимоверных усилий выдавить хотя бы один такой шар наружу. Иногда легче промолчать. Или убежать.
– Больше не было приступов на улице? – спрашивает Виктория. – Открытые пространства ещё вызывают у тебя чувство страха?
Она говорит мягко. Её голос обволакивает не хуже кресла, в котором я сижу.
Внимательно, без угрозы, смотрит на меня. За всё время она ни разу не вышла из себя, не потеряла терпения. Не говорила, что я всё выдумываю и нужно просто взять себя в руки.
Ещё она строго следит за тем, как я принимаю лекарства. Чтобы не было ничего лишнего. Переживает, как бы у меня не развилась зависимость от успокаивающих препаратов.
К моменту нашей первой встречи мне уже столько всего прописали.
Нормотимик стабилизировал настроение.
Нейролептик приглушал негативные мысли.
Антидепрессант боролся с чувством тоски и одиночества. На самом деле антидепрессантов было два. Дневной и вечерний, для улучшения сна. В пятнадцать лет я жил на грани серотонинового синдрома.
А ещё зопиклон – на случай бессонницы. И, конечно, горсть транквилизаторов.
Но Виктория много чего отменила, хотя и не смогла совсем оставить меня без таблеток.
Постепенно я привык к ней и даже стал отвечать на вопросы. А потом заглянул ей в глаза. В них я увидел нечто необычное. То, чего не встречал у других врачей.
