– Чего приуныли, ребята? Давай-ка песню!
– Не до песен, ваше благородие, – глухо подал голос старый криворотый бомбардир. – Надо бы помолиться да к смерти приготовиться… вот чего! – в мутных глазах старика стояли слезы.
«Кончено, все кончено», – решил про себя Харлов и отошел прочь.
Небо на востоке стало розоветь, на западе сереть, занималось утро. Вскоре лагерь Пугачева пришел в движение.
Захмелевший от выпитой водки и от бессонной ночи, Харлов стоял с молодым офицером Мишиным на раскате. Он махнул барабанщику рукой. Как-то ненужно, сиротливо, зазвучал барабан: тра-та, тра-та-та… Дремавшие солдаты встрепенулись.
– К пушкам! – скомандовал Харлов.
– К пушкам! – закричали офицеры.
Солдаты с подавленною бранью вскарабкались на вал.
По бурому полю на крепость надвигалась конная толпа. Впереди, на статном коне – сам Пугачев, за ним – свита, знамена, лес поднятых пик.
Крепость молчала. Сдается, что ли? Но вот внезапно пушки зевнули, засвистела картечь, заскакали ядра.
– Ах, изменники! – сдвинув густые брови, ахнул Пугачев и подстегнул коня.
Отряд пошел к крепости рысью.
– Ваше царское величество, – подскакал к Пугачеву встревоженный Яков Почиталин. – Поопаситесь, батюшка… Отъехали бы к сторонке. Вишь, ядра…
– Старый ты человек, а говоришь чистую дурь, – спокойно ответил Пугачев. – Разве пушки на царей льют?!
– …Запалы! Запалы! – не сводя с надвигавшегося врага глаз, командовал Харлов.
Пушки гремели не переставая. И вдруг, словно сговорившись, смолкли. Пугачевцы приближались. С их стороны уже слышались ружейные, залпы.
– Давай! Чего ж вы!.. – заорал Харлов и оглянулся. У пушек и за валом почти никого не было. Лишь, прячась за частоколом, маячили тенями десятка полтора стариков, да на валу суетились четыре офицера, пытаясь надсадными криками: «Назад, черт! Назад!» – вернуть разбегающихся кто куда солдат.
Харлов теперь сам, в одиночку, перебегал от пушки к пушке и зажигал запалы. Пушки грохали вслепую. Офицеры снова с поспешностью заряжали их, обезумевший Харлов поджигал запалы, сам себе командовал: «Пли! Пли!..»
Но уже с треском рушились ворота, пугачевская конница вскочила в крепость. Харлов выхватил саблю.
– Ура! Ура!.. – закричал он дико, пронзительно и бросился с вала навстречу коннице.
Ударом пики ему выбили глаз, на щеку брызнула кровь, глазное яблоко моталось на толстом нерве, как маятник. Исступленный Харлов продолжал помахивать саблей направо-налево. В него вонзилось сразу несколько пик.
Изрублены, исколоты были все офицеры и почти все солдаты. А те, кому удалось бежать, снова вернулись и, пав на колени, вопили дико:
– Признаем государя, отца своего!..
Казаки-оренбуржцы, что вчера ускакали из крепости в стан Пугачева, рассыпались – одни по домам, другие – по складам, третьи бросились в дом харловского кума Киселева.
– Эй, показывай, где харловское добро?
Им указали. Они принялись вытаскивать пожитки на улицу. Два казака – трезвый и успевший здесь, в крепости, вдрызг напиться – вцепились в большой расписной сундук. Дочь Киселева кинулась им в ноги, заплакала:
– Ой, родные, государи мои!.. Я ж невеста… Это ж мой сундук, с приданым!
Казак, который потрезвее, отступился от сундука, сказал пьяному:
– Пойдем. Грех забижать Анютку!
Но пьяный ударил девку сапогом в лицо, она облилась кровью, завыла. Вбежали еще пятеро.
– Подхватывай! – крикнул им пьяный.
Сундук выволокли. Девка мчалась по улице.
