«Амазонки? – вообразила она. – Да нет же! Не могу представить, как эти лучницы прижигают себе грудь, даже из безумной любви к своей королеве».
Та подняла руку и скомандовала:
– А сейчас оставьте меня. Я хочу остаться наедине с Эммануэль.
«Стражницы» ретировались так дисциплинированно, что это лишь добавило им привлекательности. Аурелия посмотрела на оголенные руки и платье гостьи с неприлично глубоким вырезом и спросила:
– Вы не надели вчерашнее платье?
– Оно не хотело меня слушаться, – объяснила Эммануэль. – Я его наказала.
Восхищенным жестом она обвела рукой мастерскую:
– Как же вам повезло, что вы можете работать в такой прекрасной мастерской! Просторной. Спокойной. Уединенной. Сразу понятно, что вы мастер точных линий.
Аурелия спокойно улыбнулась. Эммануэль больше не ощущала скрытого торжества художницы, которое та излучала накануне. И тон Аурелии был совсем иным – умиротворенным и сдержанным.
– Если вы думаете, что мне несвойственны эмоции, то глубоко заблуждаетесь. Если бы это было так, я бы не попросила вас прийти ко мне.
– Я пришла, чтобы стать вашей натурщицей, – напомнила Эммануэль. – Ведь, как мне кажется, модель должна держаться отстраненно. Кстати, мне совершенно непонятно, зачем я вам понадобилась, когда рядом с вами столько прекрасных женщин. Не думаю, что я обладаю чем-то особенным, разве что волшебным платьем.
– Я ищу женщину, которую смогу писать в течение длительного времени и очень тщательно. Ей придется долго позировать, и она не должна меня торопить. Эта женщина должна позволить «препарировать» себя. Я ищу ту, кто позволит себя разделать, я хочу сказать, разрезать на мелкие кусочки.
– Как тот японский гурман – голландку?[7]
– Совсем наоборот. Когда художник слишком увлечен объектом, который пишет, именно он оказывается уничтоженным.
Эммануэль было не так просто заставить изменить свое мнение.
– Нет никаких причин полагать, что вы в меня влюбитесь.
– Однако порой причины замечаешь уже после того, как дело сделано, – ответила Аурелия.
– Могу ли я присесть? – поинтересовалась Эммануэль. – И где?
Аурелия нашла ей оранжевую шелковую подушку и сама села на другую.
– Поймите, – продолжила она. – Когда я говорю о том, что «препарирую» вас, – это не метафора. Я надеюсь, что вы уделите мне достаточно времени, чтобы я смогла изобразить каждую отдельную часть вашего тела. Они будут жить своей, автономной жизнью. Например, на одной картине я изображу только ваши щеки. На другой – ресницы. На следующей – глаза, усыпанные звездами. Ваши зубы и ваши губы. Ваш язык, который тянется к листу, чтобы испить дождевой воды. Ваше ухо, на котором будут видны недавние следы от укусов любящей девушки. Затем шея. Потом локоть. Каждое колено. Нет! Что касается колен, я нарисую десять картин. Или даже сто. Буду повторять раз за разом, как Пикассо – своих фавнов.
Эммануэль рассмеялась:
– Кто заразил вас вирусом поэзии? Марк или Пэбб?
Ах, дрожь моих колен
Предчувствует испуг коленей беззащитных…
[8] А я-то думала, что вы пригласили меня, потому что заинтересовались моей грудью!
– Я оставлю ее для последних картин. Точнее, для предпоследних. На последних будет ваша вагина.
– Уф! – воскликнула Эммануэль. – Я еще легко отделалась. Был момент, когда я испугалась, что имею дело с фетишисткой. Знаете ли, я полна предрассудков. Извращения – не мой конек!
Улыбка осветила голубые глаза Аурелии. Было понятно, что она не собирается так просто сдаваться.
