Напившись и наевшись, люди, ленивые и сонные, стали много говорить и ссориться, и начал это Андрей Петрович, усатый и уже седой мужик. Он развалился на стуле, заползая ногами под стол, и протянул так же развалисто, – его язык, набухший и отяжеленный коньяком, с трудом ворочался во рту, и от того, что Андрей Петрович напрягался, чтобы выговорить слова, все произнесенное им слышалось надрывно и громко, как бы со злобой:
– Растили мы конфетки, да вышли вон какие детки! – он был совсем пьяный, в стельку, но послужил зачинщиком всего события.
Буквально сразу, сквозь разноцветный шум раскатистых смешков и разговоров, начали возникать вовлеченные голоса, и гул медленно стал сплетаться в одну беседу, отрывая людей от личных диалогов и приклеивая их к общему обсуждению.
– Хорошие ребята, хорошие, – не согласилась какая-то женщина, аккуратно откладывая столовые приборы.
– Ленивые дети и неопытные; не такие, какими были мы, – наоборот, поддержала другая женщина.
– Перестаньте, у них все будет хорошо – еще молодые! – возразил ей мужчина, отпивший из желтого бокала. – Время не несет ничего страшного, жизнь у них спокойная, мирная, а главное, вся впереди…
И наверное, все бы пропустили это мимо ушей и никто не стал бы ругаться, если бы не встрял еще чей-то отец. Отведя желтые лямки брюк и хлопнув ими по рубашке, он грубым низким голосом, так, чтобы все слышали, кто сидел за столом, произнес с вызовом и надменно:
– Дрянное время, и воспитание подобающее, – он бросил салфетку в пустое блюдце, измазанное в соусах и крови от мяса. – Саша, они же никого не уважают. Они крутые, – и он изобразил на кулаках «рога», – они взрослые, сами себе указ, кодекс и закон; им же все можно! Им весь мир сейчас должен.
Последовало несколько одобрительных выкриков, а мы, оскорбленные и задетые, не смогли уже промолчать – молодая горячая наша кровь яростно разукрасила его слова, придала им ядовитости и сама вскипятилась, как в чайнике, приведя нас в жестокий гнев. Я сам так сильно обозлился, что удивился себе – так это было странно. Мы стали отвечать что-то, перебивая друг друга, как голодные курицы в курятнике, но мямлили, как недовольные трусы, и вся наша сплетенная речь непонятными звуками и отголосками дробила воздух.
И тогда с левого края самый раздраженный, дрожаще-язвительный голос раздался на всю веранду, разрезав бестолковые вопли остальных, и пронзил всем умы; он точно вызывал нас всех на дуэль – всех разом – и был уверен в своих жестких словах как в чем-то правильном и логичном:
– Интересные мысли. А знаете, вроде бы здесь не тот свинарник, чтобы нести эту чушь?
Я сразу узнал этот голос – он принадлежал Жене. Это мой одноклассник и хороший друг: он блондин, со шторами и в круглых очках, известный в школе своей отличной учебой. Женя обожал с кем-нибудь повздорить, как и мы все, и единственным, что его в этом отличало, был его ум. Он располагал нужными фактами, и не просто располагал, а умел выстроить их и доказать грамотной, иногда заумной речью – за это его не любили учителя; был он – как сказать? – конфликтный, что ли, слишком.
– Вот посмотрите! Никакого уважения, ничего не знают, зато так уверенно говорят! – крикнула какая-то женщина с другого края.
– Посмотрите! Дрянное время! – гневно сказал тот мужик.
– Завидуй сколько хочется тебе, дядя, моя жизнь у меня впереди, – все так же грубо и твердо ответил Женя, подтрунивая над мужичком.
