Я влюблен в глаза ваши карие
И в изгиб соболиных бровей,
В голос, звонче гаванской гитары,
Смех грудной – соловьиной трели нежней.
Я люблю ваши быстрые руки,
Жадный рот и упругую грудь.
И божественно-сладкие муки,
Что всю ночь не дают нам уснуть.
В вас так много весеннего яркого –
От усыпанной маком степи,
И от юности пылкой и жаркой,
И от горной прохладной реки.
Я ловлю ваши грезы заветные,
Что летят косяком журавлей,
Подбираю слова искрометные
И шепчу, как в бреду, гордой Фее:
«Вам не чужд тот безумный охотник,
Что, взойдя на нагую скалу,
В пьяном счастье, в тоске безотчетной
Прямо в солнце пускает стрелу!!!»
Моей неповторимой, единственной Татарочке – Путеводной Звездочке – ОЛЕ от безумного Иванушки
Вот рассказала сейчас о нас с Иваном Васильевичем и тут вспомнила свою бедную мамочку.
Сколько ей досталось в жизни! Какая боль осталась у нее на всю жизнь из-за разлуки с любимым мужем!
Мама окончила в Крыму медресе (религиозную школу), потом тайно убежала учиться в город (под сеном на подводе), ибо девушек не выпускали, стала преподавать в школе родной язык и литературу, окончив девятилетку и двухгодичный учительский институт. Она была первой учительницей в Дерекое (под Ялтой, в ущелье, она изображена на картине «Старый Крым»). Отец – потомок турецкого дипломата, выкупившего землю вблизи Симферополя у фрейлины Екатерины II, где построил пять домов («беш эв» по-татарски), и всех жителей стали звать бешевли, то есть из Бешева.
Мама играла в спектакле «Арзы Кыз» в Симферопольском драмтеатре, но муж запретил ей. Приглашали ее в Москву сниматься в кино вместе со знаменитым артистом Алимом…
Мамины горести начались после ареста мужа как «националиста» из-за того, что он не принимал в организованную им коммуну другие нации. После его побега из тюрьмы маму терзали, требовали его выдачи, следили за ней, не разрешали преподавать и т. д. Она, 22-летняя женщина, вся словно окаменела, чтобы не поддаться на провокации, чтобы защитить и меня.
Она три месяца пробиралась к мужу в лесную чащобу, носила ему еду, отдала все свои золотые монеты, нашитые на шапочке национальной (которую нельзя трогать без острой необходимости), чтоб переправить отца в Турцию, а его мать и две сестры тайком от мамы уехали в Турцию как турецкоподданные (они боялись, что обнаружится их родство с моим отцом и их не выпустят).
Маму вынудили выйти замуж за кагэбэшника, угрожая ссылкой в Сибирь вместе с ребенком, но она всю жизнь любила только отца, помнила его, часто плакала, напевая старинные песни о разлуке с любимым.
А от моего отчима она убежала еще до войны в Сталинград.
Отец ее тоже не забыл. Когда я была в Турции в 1965 году, он мне много рассказывал о маме, об их любви, читал ее письма друзьям, которые очень маму уважали, говоря, что такая женщина не предаст.
Отец ждал маму восемь лет, посылал в Крым своего брата, но отчим не спускал глаз с мамы, во время войны тоже искал нас в Крыму. Потом отец женился, чтоб иметь СЫНА, как велит Аллах.
В декабре 1955 года я поехала в Турцию на первое свидание с отцом.
Халил Бешев. Ему уже было 72 года (старше мамы на 13 лет).
Наш самолет летел до Софии, а потом пересаживались на турецкий самолет до Анкары. В самолете рядом в кресле оказался молодой мужчина – третий секретарь нашего посольства в Турции (КГБ). Он все выпытывал, не собираюсь ли я остаться в Турции, говоря: «Ко мне приходят русские женщины, вышедшие замуж за турок, показывают свои синяки и просятся домой».
