Энциклопедия русской души (сборник) - страница 29

– Что ты видишь? – прокричал Серый, борясь с горным ветром.

– Ну, понятно, – сказал я, держась за башню. – Россия и есть триллер.

– А я тебе что говорил? – обрадовался Серый. – Триллер! Хреново написанный! На газетной бумажке! В глупой обложке! Не оторвешься! Не знаю, мне нравится.

– Давай поедем в святую Русь, – сказал я.

– На электричке? – спросил Серый.

– Как хочешь.

– На электричке я не поеду, – сказал Серый. – Я билет не люблю покупать, а без билета мне ехать не хочется.

– Давай я тебе куплю билет.

– Ну, купи.

– С какого вокзала?

– Да мне все равно, – удивился Серый.

– До какой станции?

– До любой.

Одних – среда заела, другие – среду заели. А вот и Серый.

– Что-то у меня все совпало, – почесал в затылке Серый.

У Серого умерла мать. От нее остался смертный узел.

Хрясь! Хрясь! Хуяк! Хрясь!

Мутным взором Серый посмотрел на птичку.

– Юрий Петрович! – старший лейтенант Млечина весело посмотрела на шефа. – У нас в подразделении думают, что Серый во всем виноват.

Серый страстно поцеловал Млечину в губы.

Серый прибил капотом Юрия Петровича.

Серый накрасил невесте с зубами щеки свеклой.

– Так будет лучше, – заметил он.

– Я – красивая, – радостно дыша, сообщила она. – Меня на Курском вокзале два солдата приняли за проститутку!

– Ты и так блядь, – присмотрелся Серый. – Сведи бородавки с лица.

– Это родинки, дурачок, – объяснила невеста с зубами.

Серый угнал самолет в Стамбул.

– Жарко – не холодно, – сказал он невесте на прощание.

– Какое прекрасное здание! – сказала невеста.

– Петровка, 38, – сказал Серый.

– Давай тут жить, – сказала невеста. – Это красивее Зимнего дворца.

Серый ел яблоко. Кусал, жевал, проглатывал, снова кусал.

– Серый, здравствуй! Ты куда?

– Я всегда на распутье, – ответил Серый.

Серый – веселый. Серый – смелый. Серый – страсть убивать.

Россия меня загрызла вконец. Боже, как надоела! Она срет по ногам. Она срет. Мы срем.

Один из главных парадоксов моей жизни – отношение к России. Русский до мозга костей, по всем линиям и диагоналям, я уткнулся в проблему России и не смог для себя ее разрешить. Я никогда не хотел из нее уезжать, хотя ненавидел режим. Я не хотел уезжать, потому что, в отличии от диссиденствующих друзей, представлял себе Запад. Они бежали из России, как собаки, случайно сорвавшиеся с цепи.

Я не уехал, хотя знание языков, западные связи и внутрисемейные обстоятельства способствовали. Бедные родители, особенно, мама, многие годы вели в семье душеспасительные антиэмигрантские разговоры. Много позже я узнал, что меня собирались выслать по системе Солженицына, но не выслали, не знаю почему. Я бы вполне справился с жизнью на Западе, не смотрел бы на него снизу вверх. Я никогда не примыкал ни к одному идеологическому движению, включая западничество. Западник на Западе – растворяющийся субъект.

Я остался в России. Надежда – плохая спутница писателя. Начало реформ было связано с надеждой. На счастье, она была недолговечной. Надежда на то, что в России не исчерпан человеческий потенциал, оказалась слишком прекраснодушной. Россия не принадлежит к культурам, способным к самоопределению. Это исторически нечестная страна. Она покоится на лжи. В России можно прожить только на лжи, включая гуманистическую ложь интеллигенции.