– Да… – говорил он – …Нет… Ни в коем случае!
Такое поведение было самым правильным, мама расслаблялась и ее можно было расспросить о погоде, об отце и о брате, или просто поболтать ни о чем. Конец разговора тоже был сложным, сопровождался бесконечными прощаниями, которые и прощаниями-то не были, а лишь предваряли переход на другую тему. Чем дольше продолжались эти вечерние разговоры, тем мучительнее они становились. Ему до зубной боли надоело давать одни и те же ответы на одни и те же вопросы, в то время как хотелось ему совершенно другого. А хотелось ему помолчать, держа маму за руку или даже просто сидя рядом. Но маме было за семьдесят и рядом быть никак нельзя было. Мама это понимала и поэтому говорила непрерывно, наивно пытаясь заменить разговором то, что он не мог ей дать. А может быть, этот разговор позволял ей не думать.
Вообще-то он сторонился общения как такового, а уж общение по телефону считал совсем уже бессмысленным занятием, эрзацем, заменителем настоящих чувств. Ответить на иной звонок, а потом еще и поддерживать вежливый, адекватный разговор, было для него истинной мукой. Перед самим собой он оправдывался собственной прямолинейностью и беспритворством, хотя в глубине души подозревал, что дело скорее в его же нелюдимости, которую он ханжески называл про себя интровертностью. Звонить сам он любил еще меньше, хотя порой и приходилось это делать, выполняя суровые правила жизни в социуме. Было это и нелегко и противно и утомляло. Поэтому он так и не понял, что вдруг заставило его позвонить Максиму.
Быть может этому способствовал последний разговор с отцом. Если мать звонила строго по часам, то отец удостаивал звонка от случая к случаю и это было приятно, напоминая не рутину, а искреннее и, возможно даже, внезапное желание услышать голос сына. Отец не осведомлялся о здоровье, не спрашивал как дела, а старался найти тему интересную им обоим. Так было всегда, вот только таких тем становилось все меньше и меньше. Разумеется, отец тоже не отказался бы пожурить за безалаберную жизнь, отсутствие семьи и неясные перпективы. Но он прекрасно понимал, что это бесполезно, его Вадик вырос и предпочитает самостоятельно совершать ошибки. Поэтому разговор с отцом был непринужденным, приятным и легко заканчивался без бесконечных, нудных прощаний. Вот только по мере того как карантин овладевал миром, отец звонил он все реже и реже. И разговоры с отцом стали другими, изменились, поменялась их тональность. Возник едва ощутимый диссонанс, который осознаешь на уровне подсознание, да и то лишь тогда, когда ты даешь подсознанию волю, прислушиваешся к нему. Что же это было? Не сразу, но он понял. Прежде, во время их разговоров отец был сконцентрирован, сосредоточен так, как будто он Вадим был для него чем-то неизмеримо важным. Да, так оно, надо полагать и было. Нет, отец по-прежнему звонил и сейчас, во вторую неделю карантина. Вот только разговор он каждый раз вел незначительный, скомканные и, даже страшно подумать, старался побыстрее его закончить. Не сразу к Вадиму пришло это понимание, а когда пришло, принесло горечь и обиду. Отец это заметил и, однажды, разоткровенничался.
– Ты знаешь, Вадя – осторожно начал он – Ты всегда был для меня самым главным в жизни. Сам понимаешь – первенец, сын…
– И ты возлагал на меня большие надежды – попытался продолжить Вадим – А я их не оправдал. Теперь ты разочарован. Да, папа? Так?
