Домой я вернулась довольно рано. Но обрадовать этим никого не удалось. Родителей позвали в гости старинные приятели, неожиданно вспомнившие, что у них именно сегодня исполняется тридцать лет со дня знакомства. Маринка сообщила мне об этом коротко, только на полминуты оторвавшись от перетряхивания платьев – она сама торопилась на свидание. Сегодня они с Борисом тоже шли в гости – впервые Маркин решился показать мою сестренку своей семье. То есть, с Борькиной мамой Маринка давно знакома, еще со школьных времен – Татьяна Николаевна всегда пристально следила за окружением сына и знала не только всех его одноклассников, но и их родственников. И Марину, как потенциальную сноху, Татьяна Николаевна не одобряла. Впрочем, она не одобряла всех девушек, которые оказывались в опасной близости от ее обожаемого сыночка. Но сегодня был день рождения Борькиной двоюродной сестры, и Маркин решил, что это вполне удобный и безопасный случай, продемонстрировать Марину остальным членам многочисленного семейства.
Сказать, что Маринка по этому поводу нервничала, значит не сказать ничего. Я даже заподозрила, что родители выдумали своих приятелей, просто для того, чтобы сбежать из дома под благовидным предлогом. Находиться рядом с этим тайфуном было опасно для их слабого здоровья. Потому что сестренка бушевала, именно, как тайфун. Все у нее было не так, ничего не получалось, все было плохо. Завивка легла неровно, тушь оказалась с комочками, помада нужного оттенка никак не находилась и, разумеется, Маринке совершенно нечего было надеть. Она металась по комнате, расшвыривая юбки, сарафаны, босоножки и сумочки, ругаясь при этом так, что ни один, даже самый расположенный к ней человек, не заподозрил бы в сестренке интеллигентную девицу из приличной семьи, скрипачку, которая в этом году перешла на четвертый курс консерватории. Скрипачкам такие слова знать совершенно не обязательно.
Одним словом, кто-то, пусть даже с риском для жизни, должен был привести ее в чувство, и я благородно решила пожертвовать собой. Поймала Маринку за шиворот, подтащила к зеркалу и, угрожая разогретыми щипцами, заставила сидеть смирно. Пока я поправляла ей прическу, почти все комочки туши с ресниц осыпались сами. Кроме того, мне удалось довести до затуманенного сознания сестры, что подобрать помаду нужного тона, принципиально невозможно, пока не решен вопрос с платьем. И сначала нужно понять, что она собирается надеть.
– Так ведь нечего! – горестно взвыла Маринка и попробовала вырваться из моих рук.
Каюсь, прием, которым я удержала ее на пуфике перед зеркалом, не относится к числу разрешенных на официальных соревнованиях. Точнее говоря, приемчик довольно грязный. Гошка меня научил. Прием, повторяю, нечестный, но очень эффективный. Маринка сразу сбросила обороты, захлопала ресницами, роняя на пол остатки лишней туши, и спросила почти нормальным голосом:
– Ты чего? Больно же, и синяки останутся.
– Синяков не будет, – заверила я. – А вот ожоги, если будешь дергаться, тебе обеспечены.
Завивку я закончила спокойно, Маринка сидела, не шевелясь, и только невнятно роптала на свою горькую долю. Правда, когда мы перешли к подбору соответствующего наряда, сестренка встрепенулась, и с прежним пылом закопалась в свой гардероб. Она перетряхивала платья и юбки, прикладывая к себе и, с отвращением, отбрасывая в сторону. Куда летит отвергнутое платье – на кровать, на стол или просто на пол, ее не интересовало.
