– Серебряного Ножа надо найти и остановить, – сказал Лестрейд, – прежде чем он убьет снова.
– Несомненно, – согласилась Женевьева. – Дело явно подошло бы для твоего старого помощника, того детектива-консультанта.
Усилившимся восприятием, явно подсказывавшим, что наступает ночь, она почувствовала, как застыло сердце инспектора.
– Мистер Холмс не занимается расследованиями, мадемуазель. У него разногласия с нынешним правительством.
– Вы хотите сказать, что его вывезли, как и множество других наших лучших умов, в эти загоны, находящиеся в Сассекских холмах? Как там их называют в «Пэлл-Мэлл гэзетт»? В концентрационные лагеря?
– Я сожалею о недостаточной широте его взглядов…
– Где он? В Чертовом Рве?[15]
Лестрейд кивнул так, словно его обуял стыд. В нем еще немало осталось от человека. «Новорожденные» цеплялись за свои «теплые» жизни, как будто ничего не произошло. Сколько времени пройдет, прежде чем они превратятся в зверей, вампиров, которых принц-консорт привез из земель за лесами, в ходячее воплощение жажды, бессмысленных охотников?
Женевьева застегнула манжеты и повернулась к полицейскому, чуть вытянув руки ладонями вверх. Из-за долгой жизни без зеркал она приобрела привычку так спрашивать о том, как выглядит. Детектив ворчливо одобрил. Накинув плащ с капюшоном, Дьёдонне вышла из комнаты, Лестрейд последовал за ней.
В коридоре снаружи уже зажглись газовые фонари. За рядами стекол в низко висящем тумане умирали последние лучи вечернего солнца. Одно окно открыли, впуская прохладный воздух. Женевьева чувствовала в нем жизнь. Скоро ей придется кормиться, через два или три дня. После отдыха иначе нельзя.
– Дознание по делу Шон начинается сегодня ночью, – сказал Лестрейд, – в Институте рабочих юношей[16]. Крайне желательно, чтобы вы присутствовали.
– Очень хорошо, но сначала мне надо поговорить с директором. Кто-то должен взять на себя мои обязанности, пока я отсутствую.
Они подошли к лестнице. Здание оживало. Независимо от того, насколько принц-консорт изменил облик Лондона, нужда в Тойнби-холле – основанном преподобным Сэмюэлем Барнеттом в память о покойном филантропе Арнольде Тойнби – все еще не пропала. Нищим требовался кров, еда, медицинский уход, образование. «Новорожденные» – потенциально бессмертные бедняки – чувствовали себя едва ли лучше, чем их «теплые» братья и сестры. Для многих угол в Ист-Энде становился последним прибежищем. Женевьева чувствовала себя Сизифом, вечно закатывающим камень наверх, теряя ярд с каждым преодоленным футом.
На площадке первого этажа сидела темноволосая маленькая девочка с тряпичной куклой на коленях. Одна рука у нищенки высохла, с нее складками свисали кожистые мембраны, тускло-коричневая одежда была подрезана, дабы не стеснять свободу движения. Лили улыбнулась, показав острые, но неровные зубы.
– Жени, – произнесла девочка, – смотри…
Улыбаясь, она протянула вперед тонкую, болезненно худую руку. Та удлинилась, стала более жилистой. Натянулась шерстистая серовато-коричневая перепонка.
– Я работаю над крыльями. Полечу к луне и обратно.
Женевьева отвернулась и увидела, как Лестрейд осматривает потолок. Она снова обратилась к Лили и опустилась перед ней на колени, гладя ее руку. Толстая кожа казалась неправильной на ощупь, словно мускулы под ней терлись друг о друга. Ни локоть, ни запястье не сочленялись как положено. Влад Цепеш изменял форму без каких-либо усилий, но «новорожденные» его кровной линии выполнить такой трюк уже не могли. Правда, это их не останавливало, и они часто пытались.
