Эринии и Эвмениды - страница 11

– Тетя Мариетта, это Беатрис.

Она отвечает не сразу, будто решая: подавать ли признаки жизни или дождаться, когда я самовольно испарюсь.

– Беатрис? Господь милостивый. – Я слышу, как она делает затяжку, и почти ощущаю запах ее сигарет, наполняющий мою комнату, как если бы тетя была здесь. – Что‑то опять стряслось? Только говори быстрее, я жду гостей.

Ну конечно. Гости из Франции, гости из Греции, гости из Штатов… Дом тети Мариетты всегда полнился разными людьми, сплошь состоятельными, будто сошедшими с обложек глянцевых журналов. Как всякий известный продюсер, Мариетта Чейзвик обожала устраивать приемы, проводить деловые встречи в просторном белом зале имения или убегать в собственную студию, из которой произрастали десятки современных молодежных звезд. В этом гламурном мире для меня никогда не найдется даже самого скромного угла.

– Да, кое-что случилось, – произношу я, и горло сдавливают воспоминания вчерашнего дня. В комнате вдруг становится нечем дышать, и я распахиваю форточку, впуская ноябрьский ветер. – Вчера меня пытались…

Молчание. Я стопорюсь, так и не заканчивая мысль.

– Что-что, дорогая? Говори громче, я плохо тебя слышу.

Но я попросту не знаю, как вытолкнуть эти чертовы слова из глотки. Они встают костью намертво и не хотят быть произнесенными. Пальцы взволнованно теребят кончики волос, наматывают их кольцами.

– Честер Филлипс… – только и могу выдавить я. – Он… вроде как напал на меня.

– Что значит «напал»?

Господь всемогущий, почему это так сложно? Просто скажи это, скажи…

«Меня. Пытались. Изнасиловать».

Вдруг на другом конце слышится странная возня, а следом – приглушенные команды тети, отданные прислуге.

– Глория, поставь цветы там, – распоряжается тетя, нисколько не заинтересованная в разговоре со мной. – Беатрис, прости, мне нужно бежать. Это что‑то неотложное? С тобой ведь все в порядке?

Мне ясно дали понять, что я со своей бедой по-прежнему один на один.

– Да, тетя. Я жива-здорова. Простите, что отвлекаю от дел, я справлюсь.

– Хорошо, Беатрис, поговорим позже. Я тебе перезвоню на выходных.

Еще один щелчок – разрыв связи. Перезванивать тетя Мариетта, конечно, не планирует, как и во все предыдущие разы, когда это обещала. Да я и не надеюсь. Ее участие в моей жизни ограничивается переводом средств: хватает на ежеквартальную плату за обучение и еще немного на карманные расходы (хотя бы на них она не скупится). Но сейчас мне не нужны деньги, мне необходимо чье‑то тепло. Забота, защита и желание выслушать правду, такую, какой я ее вижу и чувствую. Но я лишена подобных привилегий. Мариетте Чейзвик больше по душе лицезреть страдания на экране кинотеатра, чем в реальной жизни. В реальности ее день состоит из пары бокалов хереса, блока «Честерфилд» [7] и мусса из авокадо на завтрак с парочкой восходящих актрисок вприкуску. Мои стенания о школьной травле не входят в список рутинных дел.

С горечью я швыряю телефон на постель. Как раз в этот момент в комнату входит Ханна.

– Все в порядке? – Глаза ее округляются, прослеживая траекторию падения и приземления смартфона. – Выглядишь разбитой.

«Так и есть. Я рассыпаюсь на части».

Я плюхаюсь в кровать и отвечаю Ханне:

– Да все нормально. Просто сложные выдались последние деньки.

Еще больше смягчить попросту невозможно – я приуменьшаю события в невообразимых масштабах, – но следует оставаться верной надетой карнавальной маске. Чем больше боли прячется внутри, тем шире на маске должна быть улыбка, чтобы не вызывать подозрений.