– Такое состояние жизни я называю авоськой, – сказал Адам.
– Ты слабый утешитель, – усмехнулась Стелла.
Она не показывала виду, что панически боится столицы, ей казалось, что машина катит в водопаде колес на волосок от гибели. Адам по-прежнему не понимал, зачем она нашла его на обратном пути из Друскининкая, где отдыхала по горящей профсоюзной путевке, почему она так жеманно куксит губы? Дома – неожиданность: Адама поджидала Люська Истомина с традиционной бутылкой водки. У нее был свой ключ. Адам не успел растеряться, как Люська соврала Лёке, что она хозяйка квартиры и зашла списать показания электросчетчика. Для приличия она немного посидела за столом на балконе, чему-то улыбаясь про себя. Только тут наконец Адам исподтишка разглядел Стеллу, она стала совсем взрослой женщиной, а ведь ей было, как и ему, всего двадцать лет. И была она уже не так симпатична, как прежде: черты лица изменились, рот вырос, короткая прическа обнажила уши, грудь отяжелела. Но она выпила водки и похорошела. Тут Люська стала прощаться и поманила Адама пальцем в прихожую.
– Ничего ей не говори про меня, усёк? Она ж любит тебя, дурачок, а я нет, – и Люська пьяно поцеловала в губы.
– Это твоя женщина? – презрительно спросила Стелла, когда он растерянно вернулся на балкон под покров летнего вечера, в свет настольной лампы.
– С чего ты взяла? – ответил Адам, все еще ошеломленный Люськиным прозрением. Кровь прихлынула к его лицу. У Адама была тонкая детская кожа, и от крови щеки стали горячими. Тайна была раскрыта, в голове зажегся волшебный фонарь, и он уже понял, что за насмешливым вопросом таится ревность, а за фальшивыми нотками превосходства – уязвленное самолюбие: Лёка была ошеломлена и оскорблена машинальностью его встречи. Но ведь все давно кончилось! Нет, даже не начиналось. И она замужем… Взяв настольную лампу на длинном шнуре за бронзовую ножку, Стелла пошла смотреть Адамово логово. В темноте квартира походила на пещеру с зиянием выхода в звездную ночь. Хозяйка дома была из артистических аристократок, и стены жилища были густо увешаны лепными рамками, где под стеклом, как засушенные цветы в гербарии, пестрели идеального качества фотопортреты Вяльцевой в шляпке с перьями страуса, Плевицкой в окружении белых офицеров на палубе миноносца, дагерротипы в золотых зигзагах из лилий, грезы и вензеля начала века. Потом неожиданно шел портрет Сталина на трибуне, писанный маслом на картоне, явно с газетной фотографии, и приклеенный липучками эскиз Щеголькова. «Что это?» – «Проект монумента бей буржуев, который Пашка собирается построить в Мексике. Утопист!» Адам был готов сгореть со стыда: на эскизе был грубо нарисован кубистический сжатый кулак в виде фаллоса исполинских размеров. Стелла натянуто рассмеялась – она была озарена лампой, как фигуры на картинах Жоржа Латура – ее насквозь розовые ноздри дрогнули.
Дальше в глубь пещеры их не пустила длина лампового шнура. Лёка вернулась на балкон, где все нестерпимей сияла звездами жаркая ночь Метрограда. Тут-то и грянуло объяснение. Стелла как-то отчаянно хватанула еще один фужер теплой водки и, кусая зубами сигарету, поспешно, чуть ли не сломя голову, выпалила Адаму, что была увлечена им в школе гораздо раньше, чем он ее заметил. Еще в девятом. Что потому она и закрутила роман с Чапским, назло ему закрутила, а когда он соизволил обратить на нее внимание – в десятом, глупо мстила и мстила Адаму за то, что он опоздал на год с ответным чувством. Глупец Чапский, конечно, ничего не понимал, а потом вдруг бац…
