Он окунул руки в раствор сулемы и встряхнул ими: быстрый взмах пальцами вниз – как пианист над клавишами. Взял из кюветы иглу для шприца и поднял пробирку. Голос его лениво струился немецкими гласными и приглушенным «в».
– Это, господа, есть суточная культура Bacilli anthracis. Вы заметите – уже, я уверен, заметили, – что на дно стаканчика положена вата, дабы пробирка не разбилась. Не советую разбивать пробирку с Bacillis anthracis и затем попадать рукой в культуру. У вас после этого появится сибиреязвенный карбункул.
Аудитория содрогнулась.
Готлиб извлек мизинцем ватную пробку так изящно, что медики, любившие пожаловаться: «бактериология – ненужный хлам: анализ мочи и крови – вот и все, что нам нужно освоить из лабораторной премудрости», – эти медики воздали ему теперь некоторую дань уважения, какое внушал бы им человек, умеющий показывать фокусы на картах или в семь минут удалять аппендикс. Затем он повертел отверстие пробирки над бунзеновской горелкой, бубня:
– Каждый раз, когда вынимаете из пробирки пробку, обжигайте горлышко. Возьмите это за правило. Это – техническая необходимость, а техника, господа, есть начало всякой науки. И ею в науке пренебрегают больше всего.
Аудитория выражала нетерпение. Чего он копается, не приступает к захватывающему, страшному моменту введения инфекции?
(А Макс Готлиб, поглядывая на другую свинку, в ее стеклянной тюрьме, размышлял: «Бедная безвинная тварь! Зачем я должен убивать ее, чтоб учить разных Dummkopfe![14] Лучше было бы провести опыт на этом жирном юнце».)
Он сунул в пробирку иглу, ловко вытянул указательным пальцем поршень и продолжал:
– Возьмите пол к.с. культуры. Есть два рода Д.М. – те, для кого «к.с.» значит «кубический сантиметр», и те, для кого это значит «катартик сложный»[15]. Вторые больше преуспевают в жизни.
(Но невозможно передать, как это было сказано: легкая протяжность гласных, сардоническая любезность, шипение этих «С», превращение «Д» в тупое и вызывающее «Т».)
Ассистент крепко держал свинку; Готлиб оттянул кожу на брюшке и быстрым прямым уколом ввел иглу. Свинка чуть дернулась, чуть пискнула, студентки в ужасе отшатнулись. Мудрые пальцы Готлиба знали, когда игла достигла брюшины. Он нажал на поршень и давил, пока поршень весь не вошел в шприц. Сказал спокойно:
– Эта бедная свинка скоро будет мертва, как пророк Моисей.
Слушатели смущенно переглядывались.
– Иные из вас подумают, что это не беда; иные вместе с Бернардом Шоу подумают, что я палач, и палач тем более чудовищный, что я при этом хладнокровен; а другие вовсе ничего не подумают. Эти-то расхождения в философии и делают жизнь интересной.
Пока ассистент вдевал свинке в ухо жетон и водворял ее обратно в банку, Готлиб записал в журнал ее вес, дату введения инфекции и давность хранения бактериальной культуры. Эту запись он своим четким почерком воспроизвел затем на доске, приговаривая:
– Господа, самая важная вещь в жизни – не жить, а думать о жизни. И самое важное в проведении опытов – не сделать опыт, а записать его; оч-чень аккуратно, в цифрах, – записать чернилами. Мне не раз говорили, что многие умники находят для себя возможным сохранять данные в голове. Я часто с удовлетворением замечал, что у таких умников нет голов, в коих они могли бы сохранить данные. Это очень хорошо, потому что мир таким образом никогда не узнает их выводов, и эти выводы не засоряют науку. Теперь я введу инфекцию второй свинке – и студенты могут разойтись. К следующей нашей встрече я попросил бы вас прочитать книгу Уолтера Патера
