– Ваше мнение мне известно, дорогая, – проговорил Мартин веско и не совсем любезно.
– Хорошо, разрешите мне теперь заметить, что вы не спросили моего мнения о вашем превращении в официанта! Хоть убей, не пойму, почему вы не могли достать на каникулы интеллигентную работу и предпочитаете возиться с грязной посудой! Почему вам не поработать в газете, где вы могли бы ходить в приличном костюме и встречаться с приятными людьми?
– Конечно, я мог бы редактировать газету. Но вас послушать, так мне лучше вовсе не работать этим летом. Работают только дураки! Поеду в Ньюпорт и буду играть в гольф да носить каждый вечер парадную тройку.
– И это было бы для вас совсем невредно! Я уважаю честный труд – так и Берне говорит. Но прислуживать за столом! Март, почему вы так гордитесь своей неотесанностью? Отбросьте хоть на минуту ваше высокомерие. Прислушайтесь к шелестам ночи. И к запаху цветущей вишни… Или, может быть, великий ученый вроде вас настолько выше заурядных людей, что цветенье вишни для него слишком низменная материя?
– Да как сказать, если не считать того факта, что последние вишни отцвели несколько недель тому назад, вы абсолютно правы.
– Ах, отцвели? Отцвели! Может быть, цвет их увял, но… Не будете ли вы столь добры сказать мне, что это там белеет?
– Скажу. По-моему – рубашка рабочего.
– Мартин Эроусмит, если вы хоть на миг вообразили себе, что я склонна выйти замуж за вульгарного, грубого эгоиста, копающегося в микробах, надменного и…
– А если вы воображаете, что я склонен жениться на дамочке, которая будет с утра до ночи пилить меня…
Они друг друга обидели; обидели с наслаждением и расстались навсегда; они дважды расставались навсегда; во второй раз крайне грубо, под окнами общежития, где студенты распевали под банджо душещипательные романсы.
Через десять дней, так и не повидавшись с Маделиной, Мартин уехал с Клифом в северные леса, и в своей печали, что ее утратил, в тоске по ее ласковым рукам и покорному вниманию, с каким она слушала его, он почти не радовался, что кончил первым по бактериологии и что Макс Готлиб назначает его своим ассистентом.
Официанты в «Хижине Нокомис» – большом отеле среди сосен Онтарио – все были студентами. Вовсе не было оговорено, что в отеле они должны являться на танцы – они попросту являлись и уводили самых хорошеньких девушек от пожилых и возмущенных кавалеров в белых фланелевых костюмах. Работать приходилось только семь часов в сутки. Остальное время студенты рыбачили, купались и бродили по лесным тропинкам, и Мартин вернулся в Могалис умиротворенным и безгранично влюбленным в Маделину.
Они писали друг другу письма, вежливые, с извинениями – раз в две недели; затем страстные и ежедневно. Маделину на лето увезли в ее родной город, близ границы Уиннемака с Огайо; город был крупнее Элк-Милза, родины Мартина, насчитывал несколько маленьких фабрик, но был еще сильнее выжжен солнцем и еще скучнее. Маделина вздыхала, разбегаясь по странице крупным размашистым почерком:
«Может быть, мы больше никогда не увидимся, но я хочу, чтоб вы знали, как высоко я ценю все разговоры, которые мы с вами вели о науке, об идеалах и образовании и т.д. Я особенно ценю их здесь, когда слушаю, как эти погрязшие в тине провинциалы распространяются – о, это слишком ужасно! – о своих автомобилях и о том, сколько им приходится платить служанке, и так далее, и тому подобное. Вы мне так много дали, но ведь и я кое-что дала вам, не правда ли? Не всегда же я бываю неправа, не так ли?»
