И жмёт вялую руку несчастному отцу.
– Хозяйство осматривать-то будете? – тихо спрашивает отец, едва сдерживая дрожь в голосе.
– Да что у тебя смотреть-то? – смеётся Николай Николаевич. – Твоё хозяйство я прекрасно знаю: тощая корова, да покосившийся сарай! Мышей что ли под полом пересчитывать?
И смеётся ещё пуще прежнего. Смеётся, и без того широкое лицо растягивает.
Прочие традиции тоже не соблюдал Николай Николаевич. Как-то зашёл к нему поп, дела какие-то обсудить, застал его за обедом.
– Что ж вы, Николай Николаевич, свинину в пост едите? В пост молиться надобно.
– Пусть молятся те, у кого сала нет, – жуя ответил Тарасик. – А у меня сало есть.
Ушёл поп, ничего не ответил.
– Ну что, матушка, рады небось? – спросил Николай Николаевич, приобняв Асину мать у церкви.
– Рады, рады, Николай Николаевич, – ответила она ему, приняла горе. – Да вот только одного не пойму…
– Чего же не так? – искренне удивился Николай Николаевич.
– Когда в церковь невесту собирали, на первую телегу иконку поставили. Иконку Ксении Петербургской. Так по вере положено. А теперь я её не вижу.
– Икону? – Николай Николаевич оглянулся на телегу, на которой первый ехал вместе с молодыми. – Не знаю. Стало быть, плохо закрепили её, свалилась небось. А сейчас сами видите распутица какая. Где ж её теперь найти в грязище такой?
Ворона голодно каркнула на голой берёзе.
Буяну было чуть меньше лет, чем Асе. Жила она наискосок от их дома. Как-то летом они играли босые в салки. Буян поддавался. Каждый раз, когда он догонял её, когда оставалось только протянуть руку и коснуться её рыжей головы, он спотыкался и падал. Хватался за коленку, будто ему больно, а сам смотрел, как Ася оглядывается и смеётся. Ася заливалась смехом. Её карие глаза блестели от счастья.
За порванные коленки на штанах отец, конечно, заругает, а то и поколотит.
А сейчас Ася переминалась с ноги на ногу перед церковью, держа за руку своего молодого жениха. Другой рукой вытирала капельку с носа. Теперь её глаза блестели от горя.
– Папка, пойдём, – Буян дёрнул за руку отца.
– Стой тут, – отец потянул его назад.
Они были вдвоем. Матери и деда Христика к тому времени уже не стало. Мать не пережила чахотку, а дед… От чего умирают старики? Просто от старости. Да и кто там разбирался, от чего… Мамку Буян плохо запомнил, не успел. Всё сидела она, кручинясь, у печи. Принимала от мужа побои да выходки. А вот деда не забыл. Столько всего забылось, а дед помнился.
– Я не хочу, папка. Пойдём домой.
– Нет.
– Я замёрз.
Его тоненькие ножки действительно продрогли в намокших онучах.
– Я не хочу, – Буян потянул руку сильнее.
Отец резко наклонился к нему и процедил сквозь зубы:
– Сказано тебе, стой тут, сучий ты сын! Надо стоять! Стой и смотри.
Буян не понимал, почему он должен стоять и смотреть. Он не понимал, отчего так весел Николай Николаевич. Но он понимал, почему плачет Ася.
Все говорят о бесконечной силе любви, но почему-то молчат о силе ненависти. Разве ненависть не может поднять человека, подтолкнуть его, дать ему крепости? Ради любви человек готов умереть, но скольких других людей человек готов убить из ненависти? В иной раз ненависть чище любви.
Любви Буян мало знал: от мамки не успел, от папки только розги да зуботычины. «Отец наказывает только любимых детей, – говаривала бабка. – Потом поймёшь». Мало знал Буян любви. А вот ненависти он хлебнул сполна.
