– Опять всю ночь на вечорках прогуливанил? – буркнул отец. – Вон, колун поднять не можешь, детина великовозрастная.
Буян действительно прогулял до зари. Жгли костер за селом, играли на гармошке и пели песни. Потрошили подсолнухи. Парни лапали девок, девки ругались, но хотели ещё. И хохотали. Как прекрасен девичий смех в ночи. Много лет пройдёт, а тот смех всё слышится. А потом по утренней прохладе, когда первые птицы уже проснулись, все тихо возвращались домой. Буян залезет на сеновал, зароется поглубже и уснёт там на пару часов, чтоб на глаза папке не попадаться.
А сейчас с отцом голые по пояс они кололи дрова. Оводы кусали за спины, но в рубашках было невыносимо потно. Толстые кручёные берёзовые чурки брызгали соком от ударов колуна. Из-под коры вылезали чёрные, как черти, усачи, недовольно пищали и шевелили усами.
– Володя, так ты не те дрова колешь! – смеялась Кутилиха. – Вон те поколи!
И она показала на свои дрова.
– Те, те, – под нос себе ответил отец.
Работали молча, как любил отец. Только к полудню разговорились.
– По суку бей, – давал совет отец. – Видишь, не колется.
Буян уперся ногой, вытянул колун и повернул чурку другой стороной.
– Одно веселье на уме. Работать надо.
– А жить когда? – тихо спросил Буян.
– Потом поживёшь. Работа – это наша жизнь.
– Почему?
Буяну было четырнадцать или пятнадцать лет. Его руки, плечи и грудь округлялись от мышц. Под носом редели первые усики. Он сильно вырос.
– Так положено. Как потопаешь, так и полопаешь.
Чурка всё никак не поддавалась.
– По краю бей, – сказал отец.
– Что-то барьё наше совсем не топает, а лопает за семерых.
Отец поставил свой топор и внимательно посмотрел на сына.
– Про что это ты говоришь?
Буян продолжал махать колуном, лишь бы не встречаться с отцом взглядом.
– Ну вот ты папка, всю жизнь работаешь, так?
– Так.
– Мозоли кровавые на руках.
– Ты попусту не балаболь. Что тебе мои мозоли? Если что-то хочешь сказать, так говори.
– Я то, папка, хочу сказать, что мы с тобой горбатимся, спин не разгибаем, а Николаевич наш ни дня не работал. Так почему у нас щи с капустой, а у него с убоиной?
– Ишь, ты! Много ты погорбатиться успел? А Николаевич… так он государев человек. Ему положено.
– Кем положено?
– Богом. Царём. Издревле так заведено. Его это земля.
Люди делятся на тех, кто может со всем смириться, и тех, кто замечает любой изъян и не терпит его. Одни всё потеряют, потом выпьют, проспятся и как будто счастливы. Каждой мелочи рады. А других коробит всякая такая же мелочь, любая несправедливость. И не могут они спокойно жить, будто сидит что-то внутри, покоя не даёт, свербит и чешется. И маются они всю жизнь, потому что ничего с этим поделать не могут. И видит бог, что Буяну жилось бы намного легче, если б он относился к первым.
– Не верю я, папка, что бог так положил, чтобы одни работали до кровавого пота и ходили от голоду животы поджавши, а другие с жиру бесились. Ты вот зимой трёх зайцев в петлю поймай, одного отдай. А Тарасик наш на охоте только водку пить горазд, да так, что его потом всем скопом из лесу тащат (гляди, чтоб не обблевал), а вся пожива его. Коли бог так положил, так не нужен нам такой бог. Плохой то бог. А коли царь так велел, так и царя нам не надо.
Буян высказал всё на одном дыхании, аж покраснел.
– Что, засадил? – отец спокойно кивнул на колун, который всё-таки безнадежно застрял в чурке. – Дай я.
