Алина резко обернулась. Метрах в шести кто-то стоял. Не Хасс – этот был худой, высокий и, кажется, длинноволосый.
– Привет, – сказал он и осветил себе лицо зажигалкой.
– Зяблик! – закричала Алина. – Зябличек, ты!
Хотела кинуться к нему, но не посмела – а вдруг пропадет, растает, как только она шагнет навстречу?
– Чего тебе здесь? – спросил Зяблик.
Пламя красило его лицо оранжевым, лизало то нос, то кусочек щеки.
– Меня тут… бросили, – всхлипнула она.
– Ты что, фантик, чтобы тебя бросать?
– Нет, но…
– Глупо. Бродят тут всякие, а ты – фантик.
Бродят? Кто?! Алина чуть присела, заозиралась, стала зачем-то снимать рюкзак.
– Иди, – тихо сказал Зяблик и дернул подбородком, – домой.
И Алина послушалась, пошла.
Сначала нетвердо ступая, вздрагивая, а потом почти легко, без страха – как будто не было ни черноты, ни бешеного ублюдка, костью застрявшего в глотке старого города. Она знала – Зяблик идет следом, хоть и не слышала больше его шагов.
Над подъездом горела яркая лампочка. Алина остановилась на грани света, чтобы видеть, что там, позади. Негромко, вполголоса, позвала:
– Эй!
Ответа не было.
Тогда она, вдохнув поглубже, выпалила:
– Поговори со мной! Ты мне нужен!
– Посмотрим, – ответила темнота и весело добавила: – Туп-туп-туп-туп-туп.
Рыжие ботинки на толстой подошве уносили Зяблика в ночь.
– Совсем с ума сошла? Не знаешь, что в городе творится?! – Мама, налитая красным, кричала, и руки ее тряслись.
– Да еще только десять…
– Только десять?! Ты за окно посмотри, тьма кромешная! Телефон выключен, сама пропала. Как это понимать?!
– Я гуляла.
– С кем, с кем ты могла гулять так поздно? Кира вон дома давно.
Ответить маме было нечего.
Алина, не поднимая глаз, стянула куртку. Та выскользнула из пальцев и разлеглась посреди коридора. Плевать. Бросила туда же шарф и шапку. Сковырнула с ног ботинки. Ушла в свою комнату, с грохотом хлопнув дверью, и лицом вниз упала на кровать.
– Я вообще-то не закончила! – Мама в плохо запахнутом халате влетела следом. Ее кудряшки, распустившиеся за день, висели паклей.
– Ну чего тебе? – простонала Алина. – Я устала.
– Ты… ты как с матерью разговариваешь? Это кто же научил тебя?
Алина, закипая, прошипела:
– Да кто меня мог научить? Только ты! Или это кровь отцовская играет, а? Сама говорила – вся в отца!
– Вот только о нем сейчас не надо! – Мама треснула кулаком по столу. – Даже имени его знать не хочу!
– Ужа-а-асное имя, – закривлялась Алина, еле сдерживая слезы, – Паша-Пашенька-Петрович!
И осеклась.
Паша. Пашенька. Павел Петрович. Три недели назад держал за шею Ольгу П., все крепче сжимая пальцы. Павел Петрович… уехал из города, сошел с ума и вернулся.
Но этого не может быть.
– Мама, – заплакала Алина, – мамочка, прости, пожалуйста. Мне очень, очень плохо. Никто меня не любит, все меня бросают, понимаешь?
– Детка моя, да что ты говоришь? – ахнула мама и прижала Алину к себе. – Перестань, я тебя люблю и никогда не брошу.
– Знаю. – Алина ткнулась носом в теплый живот, вдохнула знакомую смесь молока и детского крема. Взрослеть было отвратительно, и Алина обеими руками держалась за мамин фланелевый подол.
Папа старше мамы на четыре года, маме – сорок шесть, значит, папе пятьдесят. Вот черт! Тоже пятьдесят… Алина судорожно обкусывала ноготь. Фотографий папиных нет, ни одной, проверить ничего нельзя. Но если ее подозрения верны, то она, Алина, как бы это сказать… порченая. С гнилой кровью, которую надо вылить всю, продырявив кожу и вены. Но разве такое возможно?
