В драке я грыз и давился тем отгрызенным, рвал, всё подряд, и когтями и клыками, не разбираясь. Одежду, – в клочья. Жилы, – в ремки, в струи крови. Плоть, – особенно приятно вгрызаться в плоть, в мякоть, – выхватывал её целыми кусками.
Меня старались обходить. Подальше обходить.
Протащился год. Нудный, тягучий, вонючий. Год, который я и не заметил. А может, не хотел замечать. Я жил, будто с закрытыми глазами, будто в коконе каком-то, крепко накрепко спелёнатым. Шёл туда, куда вели, делал то, что велели, ел то, что давали. Почти забыл свой голос, не имел ни друзей, ни знакомых.
Многих, кто жил рядом, такое моё поведение раздражало.
В соседней «хате», – это за перегородкой, жили блатные. Именно они приняли решение опустить меня.
Всё случилось, ночью, когда многие уже спали. Шестёрки заломали меня, сдёрнули кальсоны. Перец сидел на моей шконке, поигрывал браслетом и лыбился во всю рожу. Ему и нужно-то было, только моё унижение. Он и без этого был гораздо выше, так выше, что и не дотянешься, а вот, хотелось ещё на ступенечку.
И на работу он не ходил. Ни он, ни его шестёрки. Мы, все остальные, за них работали. Вот она, натура человеческая. Сволочная натура. Ох, сволочная.
Уже на другой день мне продырявили чашку, и в ложке пробили дыру.
Я хотел умереть. Хотел умереть, и не мог. Не умиралось….
Прошла неделя, месяц. Меня никто не трогал. Я так же молчал, жил одиночкой. Будто бы всё успокоилось. Только не у меня. Не знаю где, в каком органе, может в печёнке, может в селезёнке, только не прошла, не успокоилась моя злость. Притаилась.
В рабочей зоне я заточил здоровенный гвоздь, на двести, и запихал его себе…. Одним словом спрятал. Когда мы возвращались в жилую зону, нас по серьёзу досматривали. Даже половинку лезвия безопасной бритвы, где-то под языком, не пронесёшь. Могли заставить снять штаны. Прощупывали все швы на одежде, карманы, залезали пальцами в рот.
Ночью я достал гвоздь. Подождал, когда все уснут. Ещё подождал. Ещё. Будто тень, будто по воздуху, не касаясь скрипучих половиц, скользнул за перегородку.
Стянул с Перца одеяло, освобождая грудь.
Это я потом узнал, потом уж мне рассказали, что, перед тем, как убивать, надо разбудить. Тогда крику не будет. А тогда я ещё ничего такого не знал. Думал, ткну, и всё, он сразу и умрёт. Где там.
Гвоздь не полез, как я рассчитывал. Упёрся в грудину, или в ребро. Не мог проткнуть. А Перец проснулся и страшно, громко заорал. Я даже испугался, но отступать уже было поздно. Навалившись всем телом, всё же пробил грудину и вогнал туда гвоздь по самую шляпку, предварительно обмотанную тряпицей. Вогнал, и ладонью придержал.
Перец ещё покричал и откинул голову.
Все проснулись и с ужасом смотрели на меня. Смотрели, как я придерживал шляпку гвоздя, из под которой разлеталась в разные стороны тёмная, совсем не похожая на кровь, жидкость. Бежать было поздно, да и не куда. Я медленно дошёл до своего места, и сел на нары, весь в крови.
Дальше ничего интересного: суд, этап, другая колония. Перец сумел выжить. Это сыграло решающую роль в том, что срок мне добавили не очень большой. Заканчивать этот срок пришлось уже на взросляке.
Убедился, что молва ходит впереди людей. И здесь, на взрослой зоне, близко ко мне ни кто не подходил. Не пытался найти дружбу.
Но именно там, во взрослой колонии, я познакомился с дядей Ваней, – мастером боевых искусств. Два года, день за днём, он учил меня, тренировал, натаскивал, как собаку.
