Мне ужасно не по себе. И это даже не банальная неловкость оттого, что он заметил, как я на него смотрела. Хотя и это тоже. Но главное – меня смущает его взгляд. Он не просто пристальный – он, будто рентгеновский луч, проникает глубоко внутрь, в самую сердцевину, во все потаённые уголки. И ощущение такое, что он видит тебя насквозь.
Одновременно со звонком возвращается Нина Федоровна и велит всем «прекратить балаган и занять свои места». Денису Викторовичу она церемонно говорит:
– Прошу прощения, но у нас урок.
Он примирительно вскидывает руки ладонями к ней и, пятясь к двери, приговаривает:
– Понял, понял, ухожу.
На пороге снова останавливается, поворачивается к нашим и, сжав кулак, показывает «но пасаран». По классу тут же прокатывается гул.
– Одиннадцатый «А»! Тишина! – прикрикивает Нина Федоровна и с раздражением смотрит на Дэна. Наконец тот уходит, но наши успокоиться никак не могут. Игнорируя ее замечания, они открыто переписываются в мессенджерах, перешептываются, а еще косятся на меня. Кто – с подозрением, кто – с угрозой. Может быть, с подачи Горра, может, сами по себе – не знаю. Даже беззлобный увалень Славка Решетников, который сидит на первой парте передо мной, то и дело оборачивается.
И если честно, это неприятно. Это здорово нервирует, как бы я ни старалась держать марку. Ощущение такое, будто ты вдруг оказался голый посреди многолюдной площади, и все на тебя пялятся. Будь рядом Соня – мы сидим вместе – наверное, было бы легче. Но сейчас я – одна.
Скорее бы уж она выздоровела, вздыхаю я.
На перемене ко мне подходит Петька. Он делает вид, что всё нормально. Что ничего не происходит. Но я чувствую, что вокруг меня сгущается что-то нездоровое, опасное. Не могу этого объяснить, но это тревожное ощущение почти осязаемо. И я уверена, что Петька тоже это улавливает, и поэтому торчит возле меня, как верный страж.
– Может, я с тобой посижу, пока Шумилова болеет? – спрашивает Чернышов.
– Я только за, – соглашаюсь я с радостью. При нем и правда на душе спокойнее, хотя, строго говоря, мне пока никто ничего плохого не сделал. А косые взгляды – их можно просто игнорировать. Однако Петьке я благодарна.
После четвертого урока мы идем обедать. Стол нашего класса, как всегда, полупустой.
Помню, раньше в столовую ходили все и с удовольствием. А мальчишки класса до восьмого – еще и неслись туда наперегонки. Но когда у нас появился Герман Горр, многие из наших перестали ходить на обед. Потому что он не ходит. А не ходит он, потому что брезгует есть в таких местах. Прямо он этого никогда не говорил, но это и так видно.
Еще в самом начале, как только он пришел, его кто-то позвал на обед в столовку. Горр отказался, и на миг лицо у него сделалось такое, будто его затошнило от одного только слова.
А затем как-то один за другим полкласса перестали посещать столовую. Точнее, большинство девчонок и Антон Ямпольский.
Но Горр хотя бы молча нос воротит, а та же Ларина порой фыркала вслух:
– Ой, как можно питаться этими помоями? Этими их котлетами из говна и хлеба? От одного запаха же блевать тянет.
Когда возвращались из столовой, она могла ляпнуть что-нибудь в духе:
– Фу-у-у, от кого так тащит столовской бурдой? Дышать невозможно! Весь класс провоняли.
Мы с Соней и Петькой пропускали ее слова мимо ушей. А между собой даже посмеивались над ней.
Потом как-то раз Патрушева, для которой поесть – святое дело, приняла её фырканье на свой счет и наехала:
