У Зинаиды горели щёки, она тяжело дышала. И вдруг шагнула к Лёле, больно вцепилась ей в руку и жарко зашептала ей в лицо, обдав ароматом хорошего табака и мятной губной помады:
– Лёля, только вам признаюсь. Я езжу в эту церквушку на площадь Ногина тайно. Узнает кто меня тут – из партии вылечу. Церковка на отшибе, наши в этом районе не бывают. Небольшая, старенькая, народу никого. Записки на помин души подаю, за рабов Божиих Степаниду и Николая, подлеца, – уж так надо, одна старуха из дома сказала. Потому что стали они мне сниться, то она, то он. И правда, теперь реже. А чтобы никто с комбината или из знакомых меня не признал, косынку пониже натягиваю и очки тёмные надеваю. И чёрное старое пальто. На работу хожу в кожаном бирюзовом, австрийском. Шик! Последний писк моды!
Зинуля отпустила Лёлину руку, выбросила недокуренную сигарету, закурила новую. Продолжила уже другим, слезливым голосом, срывающимся от злости. Лицо её исказилось, стал кривиться рот, выявив нервный тик.
– Всё-таки она мне отомстила, моя любимая мамка, за мою ненависть к Кольке. Года не прожила, а поживи подольше, мы получили бы двухкомнатную квартиру. Она же инвалид первой группы была. Пришлось мне документы переделывать, писать заявление на однокомнатную. Зла не держу, вот езжу поминать, пишу записки, свечки покупаю самые дорогие. Рискую партийной репутацией.
Она несколько раз жадно затянулась, овладела собой и снова заговорила:
– Дом ваш бывший теперь не серый, а бежевый, грязный и совсем не смотрится. Недавно вёз меня мой ухажёр по Метростроевской из «Арагви», я прям дом ваш не узнала. И барака уже нет, я поглядела. Да и раньше двора и барака с улицы не было видно. Прятался за вашим домом. Похоже, его давно снесли, или сам разрушился. Руина, как в нём люди жили, издевательство. Зла не хватает. Ну всё, побежала я, – заторопилась она. – Надо на работу вернуться. Подвезут товар, должна проследить, что куда, кому чего из начальства, кому чего нужным людишкам. И себя не обидеть. Вы меня поняли, Лёля. Если что надо достать – обращайтесь, звоните, не стесняйтесь. Через пару дней болгарские дублёнки будут, женские. Сейчас мужские идут. Не надо? Ладно, как-нибудь вместе на кладбище побываем, там у меня красота. Бабка местная ухаживает за могилкой. Опять же, хорошо оплачиваю. Прокатимся на моём приятеле, обязательно! К Паньке, как в бараке и у вас в той семейке её называли! Куклы надутые! Прынцессы гороховые! Обе чеканутые. Бывшие ваши родственницы. Никогда не здоровались. И ваш муженёк нос задирал, урод долговязый. Только дед на человека был похож, кланялся, шляпу приподнимал. Баб любил, ох любил, засматривался… Да, а бабка та, за которой Панька ходила, как Панька слегла, так вскорости и померла… Вот вам и Панька! Никому старуха не была нужна! Одна Панька, старая домработница, её жалела… Хоть бы Паньку кто пожалел! Уроды! – Зинуля всхлипнула, горестно вздохнула. Не притворно. – Заболталася я с вами! Всё, пока! Убегаю!
Она сделала несколько шагов к выходу из закутка, но вдруг вернулась – опять что-то вспомнила:
– Та коробка с машинками, которую, вы знаете, так берегли Дорофеич с Колькой, теперь у меня. Предлагали большие деньги, как за редкую коллекцию. Отказалась продать. Думаю, отдам в детский сад. Он прям напротив моего дома. Правильно сделаю, как вы, Лёля, считаете?
Лёля кивнула и, пока Зинуля не повернула к метро, успела её спросить:
