Коленька вырос страстным любителем автомобилей. Из армии вернулся шофёром первого класса. В гараже Генштаба, что находился в бывших Провиантских складах на углу Метростроевской и Садового кольца, где работал водителем, он был нарасхват и как автомеханик. Всегда охотно помогал в сложных ремонтах и ни копейки не брал. Его любили и ценили. Он всегда был опрятно, даже щеголевато одет. И было у него ещё одно редкое достоинство – он не пил. Не пил, потому что так воспитал его Дорофеич. В бараке пили почти все.
От отца Коленька унаследовал не только интересную внешность и крепкое здоровье, но и трудолюбие, добродушие, хороший музыкальный слух и приятный тембр голоса. В дни всенародных праздников, под выходной и по воскресеньям летом весь барак вечерами высыпал во двор, где ещё до войны местные плотники сколотили большой, крепкий стол и поставили вокруг него лавки. Здесь играли в карты, стучали в домино, но всегда ждали, когда с гитарой выйдет Коленька, а чуть позже Дорофеич на одном костыле и с гармонью. Коленька начинал первый. Он пел дворовые песни, какие пели ребята и девушки тогда во дворах. Слова были загадочные – про дальние страны и опасные путешествия, с налётом экзотики и романтики: «Ночью труден путь, на востоке воздух серый, но скоро солнце встанет из-за скал, осторожно, друг, тяжелы и метки стрелы в таинственной стране Мадагаскар…» Потом переходил на лирику: «Я свою слезу украдкой смахну, и ты не заметишь грусть…» Апофеозом «концерта» для молодёжи была «Девушка из Нагасаки». Девчонки подпевали, к концу песни Коленька буквально рвал струны, а девчонки визжали от восторга. К этому времени из барака прибывало пополнение – мужички со своими хозяйками. Мест на лавочках не хватало, ребята уступали места возрастной публике и рассаживались на деревянных ящиках вокруг. Дорофеич затаптывал папироску и принимался «разогревать» гармонь.
Его репертуар отличался от Колиных песен, был богаче и разнообразней. В этих песнях воплотилась вся жизнь Дорофеича, они были его личной историей – слово в слово или отчасти. «Катюша», «Степь да степь кругом, путь далёк лежит…», «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд…», «Шёл отряд по бережку, шёл издалека…», «Я уходил тогда в поход, в далёкие края…», «Эх, дороги, пыль да туман…», «Хазбулат удалой…», «Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью…» – гармонь Дорофеича то чеканила строевой шаг, то разливалась, рыдала, вздыхала.
– Дорофеич, давай весёлую! Чего всё грустное поёшь! – просил кто-нибудь из молодёжи.
И Дорофеич запевал:
Летят большие самолёты-бомбовозы,
Идёт кровавый страшный бой.
А я, молоденький парнишка, лет шешнадцать, сямнадцать,
Ляжу с оторватой ногой.
Ко мне подходит санитарка, звать Тамарка:
«Давай я раны первяжу
И в санитарную машину – “студебекер” – с собою рядом положу».
И повезла меня машина – «студебекер» трёхколёсный… —
слова были плохо слышны, их заглушал хохот. Молодёжь начинала хохотать, а песня была длинная:
Домой приду под самый ужин, кому нужен
С одной оторватой ногой.
Жене своей такой не нужен, ой, не нужен,
Умоюсь горькою слезой.
Построю хату вдоль деревни восемь на семь
И буду водкой торговать.
А вы, друзья, не забывайте Афанасия восемь на семь,
Ходите чаще выпивать.
– Музыка моя, слова народные, – посмеивался Дорофеич.
Музыка, правда, не улавливалась, это был речитатив с коротким энергичным аккордом в конце каждой фразы. Дорофеич всегда чувствовал, когда пришла пора развеселить компанию, и это у него получалось.
