«Магдебург» надо произносить с ударением на первом слоге. Это большой промышленный центр на реке Эльбе. О нем можно прочитать в энциклопедии. Даже, наверное, можно туда съездить. Почему же так таинственно звучит: «магдебургские полушария» (с ударением на третьем слоге)? Здесь скорее слышится нечто магическое, сказочно-магрибское, чем промышленное или научное. И в памяти эта картинка держится вовсе не как напоминание о существовании атмосферного давления. Словно между этими полушариями не вакуум, а что-то важное, жизненное, насущное – и до конца не улавливаемое.
Можно было бы перенести эту картинку из учебника физики в учебник жизни, в ту его главу, где говорится о близости двух людей, где приведены знаменитые усталые строки Ахматовой: «Есть в близости людей заветная черта…». И лошади, безуспешно растаскивающие этот шар из полушарий, будут снова и снова напоминать о том, что близость и единство не в переходе всех и всяческих черт, а в том, чтобы ничего не было между. Тогда никакие силы на свете не смогут разнять, отдернуть друг от друга слившиеся половинки шара. Они срослись, стали единым целым. Все, что давит на них снаружи, только плотнее прижимает их друг к другу…
Совершенно вне всяких суеверий, исключительно на основании опытных данных, приходится признать, что тринадцать число странное. Случаются опечатки и на двенадцатой странице и на четырнадцатой. Но почему-то именно на тринадцатой опечатка выглядит особенно подозрительно. Будто кто под руку толкнул.
Вот и тринадцатый эссей странно пишется. Похоже, что жанр самовыражается, а я только при этом присутствую. Даже к названию не причастен. Самостоятельно утвердилось и ни одной буквой не поступается, вызывая понятные сомнения в грамотности автора.
Кстати, так с ними, с эссеями, с самого начала и пошло. Делают, что хотят. Каждый раз новые выкрутасы. А что этот, тринадцатый, затеял – кто скажет?..
Прямо набросился на меня этот жанр. Не отвертеться. Как один графоман известному писателю душу изливал: «Другие люди запоем страдают, а я, грешник, к писательству пристрастился». Ладно бы еще меня на лирику потянуло или сочинением приключений заняться, развлечь бы людей, а то больно все о серьезном. А если о серьезном, то почему бы прямо не излагать? Все с экивоками.
Конечно, как читатель я этот эссейный жанр очень уважаю. Монтень! Бэкон! Ларошфуко! Ницше! Лабрюйер! Паскаль! Шамфор! Лихтенберг! Торо! Честертон!.. И еще – перечислять да перечислять. Великие остроумцы, тонкие философы, красноречивые мудрецы… Такие разные, что непонятно, чем же соединяет их общий вид творчества. Или понятно? Ведь все они старались говорить искренне, даже когда их слова были полны иронии, пафоса или нежности. И все они говорили о главном, даже когда заводили речь о самых второстепенных предметах. И если бы я посмел вообразить себя их последователем, то следовал бы именно этим решающим канонам. А в остальном – подставлял бы свои залатанные паруса тем порывам светлого ветра, которые выпадут на мою долю…
Но если и доведется когда-нибудь помечтать об этом, то никак не на тринадцатом эссее. Тут гляди в оба, чтобы нечаянно Монтеня через «а» не написать или, чего доброго, не пристроиться в галерею к знаменитостям. И надо разобраться, наконец, о чем он вообще – тринадцатый эссей?..
