С собою взял самых бывалых, отчаянных охотников – плечистого силача Гаврилу, румяного золотокудрого Микиту и седоусого Дорофея. Взяли с собою луки и полные тулы стрел, взяли длинные копья-рогатины с перекрестьем у основания рожна. Проверили ножи-засапожники, конскую упряжь.
– Ни пуха ни пера! – крикнул вслед воеводе и его спутникам Аникей.
– К черту! – грянуло в ответ в четыре голоса.
Воевода не выбирал добычи – выбрал кто-то другой. Не лесной бог – они, говорят, на Ерофея уходят в землю и спят до весны. Кто ж тогда? Индрик,[92] Отец Зверей, про которого в песнях поется? Синь-Медведь-камень? Или сам хозяин Пертова угора? До того воеводе не было дела. Не важно, кто плел судьбу, – важно, что вывязалось…
Встретился б кабан, воевода убил бы кабана. Свалил бы лося, выйди сохатый навстречу. Наедь они на берлогу – осиротело б медвежье логово. Воевода, не раздумывая, сошелся бы с лютым – страшной охотничьей байкой, длиннохвостой рысью с круглыми ушами, что в прыжке сбивает вершника с конем.[93] Встал бы на самого Индрика, подымись сейчас Отец Зверей из подземных глубин, круша похожими на лодейные ребра клыками мерзлую землю, вздымая над соснами длинный хобот. И страх, и охотничья мера остались там – на пепелищах мертвого города.
А вышло по-иному. Редкий, втройне редкий зимой, когда туры сбиваются стадами, уходят в леса из поля, тур-одинец встретился им. Могучий, явно уже на втором десятке. Весу, наверно, в полсотни пудов, холка была б вровень с еловцом[94] шлема высокого воина – стерпи лесной бык его рядом. Глаза глядели надменно. Князь лесов… князь-изгой – что ж, случается и такое. Государь бы сошел с коня и взял в руки рогатину, почитая такого противника.
Конец ознакомительного фрагмента.
