– Сколько?
– Ровно четырнадцать рублей.
Девушки ахали по женихам.
– Я его цветы выбросила на помойку.
– Ой, дура!
Лазарь провел раз-другой по холодной блестящей поверхности стола. Покрутил шеей. Причесал кудри. Тихо постучал пятками о паркет.
В этот день, как, впрочем, и на следующий, к нему никто не обращался, и он не знал, что делать, то есть кем руководить.
Испытание на безделье Лазарь выдержал блестяще, и на третий день чучело с медалью сказало:
– Напишите тушью объявление: «Сдать по три рубля на воблу».
– Не понял, – вздрогнул Лазарь.
– Тушью напишите объявление.
– Я?
– Кто здесь начальник?! Я! Повторите!
– Я.
– Я, Ларионов, а ты Лазарь Хейфец. И ты напишешь объявление.
У Лазаря был почерк землетрясения. Написать тушью (!) объявление. Это было похоже на издевательство, если бы он не чувствовал себя от безделья в подвешенном состоянии. Лазарь расстелил лист ватмана, открыл бутылочку с тушью и обмакнул чертежное перо.
Ларионов испытующе следил за каждым движением нового сотрудника.
«Он ждет, когда я промахнусь, – с ненавистью подумал Лазарь. И еще он подумал: – где-то эту рожу я уже встречал. Может быть, это мой бывший обвиняемый? Не доконал в свое время».
Злое лицо Ларионова смягчилось, только когда Лазарь опрокинул-таки тушь на свои каракули.
Едва угасал день, как загорался день другой. И были они похожи, как похожи поезда в метро.
Приплюснутый к дверному стеклу электрички, вглядывался Лазарь в черноту, в себя. Поредели кудри – только два рожка; чем старше становился, тем больше походил на пучеглазую маму Цилю. Мама Циля в партию вступила, мама Циля горы своротила. А сын словоблудил и пил на праздники в ГРОБу. Да толку что? Что бы он и делал или не пил, Ларионов писал на него доносы Лупенкову. Однако Лупенкову было ясно. Что ядерной опасности в Лазаре было меньше, чем говна. Но Ларионов безумствовал – он обнаружил самое ужасное: женщнам нравилась война двух казаков. Один был казак еврейский, а другой деревенский. Женщины стали как-то вызывающе раскрыто смотреть в глаза Ларионову, они не то, что больше не боялись его – они смеялись над ним.
На самом деле им было совершенно наплевать на такие мужские игры. У них свои игры: где достать жратву и как похудеть.
Был в зените 67-й год. Первого июня Лазарь с Валечкой гуляли в Сокольниках по выставке Инпродмаш. Евреи впервые в жизни шли под флаг Израиля. И сразу было ясно: их много, они одна команда. Они спешили в павильон, как футбольные болельщики на стадион. А в павильоне евреи имитировали себя именинниками, им было наплевать на сефардский мосад и русский КГБ. Огромная толстая книга отзывов была исписана стихами. Там толпился народ до шестого июня включительно. В тот вечер Лазарь впервые спросил жену о своей внешности.
– Я похож? – спросил, глядючись в зеркало.
– Еще как! Настоящий жид пархатый.
– Врешь, сука тонконогая, – улыбнулся он. – Ты антисемитка.
– А все антисемиты.
– Врешь!
– Странное дело, людям говоришь правду, тебе не верят.
Она подкралась к нему сзади и горячим утюгом коснулась его трусов.
– Готы-ыню! – заорал Лазарь.
– Это тебе за суку, – сказала Валечка. – И за тонконогую.
– Ну, зараза! Ну, какая же ты гадина.
– Раз так, сам гладь свои рубахи и майки.
Так всегда. Он же и виноват. Такие резкие выпады всегда застигали его врасплох.
– Галка купила три десятка яиц и все тухлые, – засмеялась Валечка.
– Сделай мне яичницу, – попросил Лазарь.
