И однажды не нашли его в техотделе. Ни в отделе. Ни в «Вечерке» не было. А была в голове его опухоль, и росла она в голове, как гриб после дождя.
Среди ночи Лазаря увезла «скорая помощь», поместили его в больницу. Где царил тошнотворный запах умирающих и лекарств. Койки там стояли перпендикулярно к стенам, и когда он открывал глаза, то сначала видел одни голые пятки.
Весь мир закрыла ему нежданная опухоль. А ведь сколько еще не сделано. Он уже почти докопался до начальника теплотехнического отдела Семена Браславского, он завел дружбу с тремя «китами» из министерства: Копыловым, Воняевым и Негодяевым, он почти обрюхатил Лиду… и на тебе – опухоль в голове. Нужно было срочно принести что-то или кого-то в жертву, и тогда он спасется, вырежут опухоль. Выкачают больную кровь и накачают его здоровой кровью – и он встанет.
– Сделайте мне операцию, – приставал он к врачам.
– Нам нужна кровь, – отвечали ему.
– Я знаю, где много крови. В ГРОБу. Там меня знают, там дадут кровь для меня.
Врачи приехали: так, мол, и так.
– А вы у раздевалки. Но только двое подошли к раздевалке, и то за своими пальто.
И вот лежит в гробу красивый, как китайский мандарин. Потом сожгли за две минуты. Две минуты – и нет Лазаря.
А перед этим был последний обморок. Пограничник вертит паспорт Лазаря.
– Это что за документ? Первый раз вижу.
– Это что-то вроде даркона.
– А вы гражданин какой страны?
– Да, в общем-то, уже никакой.
– А счет в банке у тебя есть?
– Есть.
– А больничная страховка?
Чуть-чуть он вылетел в трубу, чуть-чуть в пепле остался.
Тем временем вдова раскручивала поминки. Пили много. Но тосты поминальные говорить не хотели.
– В домино покойный любил играть, – сказал вдруг сосед Ваня.
– Баб любил, – ляпнула вдова.
Ларионов вздохнул, но смолчал. Смолчать он смолчал, но после этой вдовьей речи стал наливать по синюю каемочку. Вообще, все напились безобразно в тот вечер. До двенадцати ночи пили и плели языками уже черт знает что.
– Любил Лазарь открывать чужие почтовые ящики. Письма чужие читал, гад. А газеты, скотина, так и вовсе не возвращал.
– Да он, знаешь, – встревал пьяный Лупенков. – Да он, знаешь, как по чужим кармана шарить любил! Бывало, после атаки к вешалке прижмется и по карманам! Враз всю мелочь пересчитает. Мелочь любил.
– Все любил.
– Меня хотел изнасиловать один раз, – сказала комсомолка Лида.
– Э-эх! Только портил клумбы.
– Нельзя про покойника говорить плохое. Нельзя.
Но они говорили, потому что очень много было выпито и съедено.
Когда над Москвой, заслоняя звезды, проплывал дым Лазарев, пьяненький Ларионов брел по трамвайным путям. И был он так крепко пьян, что когда упал и на ноге кость треснула и три ребра у него надломились, он поднялся и как ни в чем не бывало побрел дальше. Такой пьяный был, что ничего нового в себе не почувствовал. И того не почувствовал, что дым Лазарев плыл над его головой.
1.
– Добба!
Трое мальчиков и худая женщина обернулись. Обгоревшее дерево вместо Раппопорта – мужа ее и отца их. Мальчики держались за мать и таращились вверх, где ветер раздувал волосы Добы и огонь в полнеба.
И не в том ужас, что красный петух вознесся над их головами, и не в том, что они страдали от ожогов и ссадин, а в том, что Добу переполняли чувства греха и свободы. То, что Раппопорт называл будущим и обозначал как ограду Торы, Доба боялась, как бояться загона дикие животные. А случилось это с Добой, когда она захотела еще родить, но уже не от него, а на воле.
