Лева наконец пробился к Галичу – взять интервью для «Тарбута».
– Алик, есть те, кому завидуете вы?
– Я завидую тем, кто верит в Бога, – ответил бард.
– Им легче жить?
– Им легче умирать, – сказал Галич.
– А что такое Бог? Вмешался в разговор Липавский.
– Причина сущего. Закон, – сказал Лева. – Закон, где расширяется вселенная и в искре огня, и в капле воды, и в наших душах.
– Бог не фраер…
17 апреля 1975 года день пэсах на улице Киева трое еврейских парней изрезали друг друга ножами из-за нейлоновой куртки. Никто из них не знал праздник. Не знали ни одного еврейского слова.
Поезд гремел Украиной, отбрасывая железобетонные шпалы, тянул-тянул за собой придорожные полосы пшеницы, созревшей и поваленной дождем. И сквозь размытое окно – даже если прилипнешь лбом – чудится – рыжий зверь лижет жарко в лицо – расставание.
Они ехали плацкартом. Вере пятьдесят семь – медузообразная, близорукая, изредка смотрела в окно и тихо ахала – не расплакаться бы. «Зачем я родила его на старости лет?» – думала о младшем. Старший сын сидел рядом с ней, у окна. Под рукой его лежала Тора в твердом переплете. И он вез ее брату, Леве ее дал учитель иврита, учителю – синагогальный старик, старику – кантор, кантору – канадские туристы, канадцы размножили Тору офсетным способом, ту самую, что была издана в Вильно в 1912 году… И вот, через 60 лет, она возвращается к русским евреям. Спешит невеста к жениху….
– Лева, – сказала мама, – я тебя забожу, чтоб ты не давал эту книгу Фиме. Мало ему цурес? Ты меня слышишь?
Слышал, но думал о своем. «Если Фимка ударил ножом, что я когда-то украл в пионерском лагере, то не я ли виноват первый…Я не жалел дарить украденное… Я не жалел своего Фимку… подсунул ему… Не-ет, чушь… Я расспрошу. Расспрашивать без надежды помочь…
Без умолку болтали только Софа с дочерью. Обе черненькие, гладкие. Для знакомых они ехали на курорт.
– На обратном пути, – сказала Софа, – сама, Вера, поедешь в плацкарте. Мы поедем с Наташей в купе.
– Пожадничала, баба.
– А ты молчи, – оборвала ее Софа. – Не суйся, когда говорят старшие.
– Лева, сколько стоит купейный билет? – Вера повернулась к сыну.
– Двадцать три.
– Так это, дорогая доченька, тебе, мне и Наташе 15 рублей переплаты.
– Не обеднела б. Зато ехали б как люди.
– Ты тоже не обеднела бы, – сказал Лева, – если бы сама себе купила билеты.
– А ты не суйся, – Софа порозовела. – Говно.
– Вы уже опять ругаетесь.
– Сам жаднюга, приезжает к маме, чтоб бесплатно кормили. И еще семью за собой тащит.
– О, Боже мой, перестаньте. Кругом люди…
Он раскрыл книгу, снял очки, приблизив страницу к глазам. С верхней полки выглядывал Андрейка.
– Тебя Шлемик зовут? – спросил его как-то старик в синагоге.
– Андрей.
– А как это будет по-еврейски?
– А так и будет.
– Не может быть.
Но было именно так. В кармане у Андрея лежала пластинка – жвачка. Он вез ее дяде Фиме. Фимка – что воробушек со связанными крыльями. И как он, бедняга, продолжал жить? И потому нужно привезти Фимке самое лучшее. И, конечно, жвачку. Зимой Андрея угостили двумя пластинками. Одну он тут же изжевал, а вот эту… эту он везет Фимке.
Земля и поезд поворачивались к солнцу спиной. И словно в гневе оно багровело.
– Я уже второй свой день рождения встречу в тюрьме, – сказала Наташа.
– Ой, действительно, – засмеялась Вера. – Ровно год, как мы были у Фимы. Бедный сыночек.
– Он в тысячу раз лучше, чем этот, – сказала Софа, – Фимка рубаха-парень. Та его ж все прямо за русского принимали.
