– Я учту ваше предложение.
– Я уже говорил вам, что после занятий мы все в вашем полном распоряжении. Зачем же вы поторопились? Вы как Иван Царевич, сожгли лягушачью шкуру до положенного срока. А уж вам-то подобная поспешность явно не к лицу. Представляете, в какое состояние я впал, когда вошёл в абсолютно пустую аудиторию? И где же мои студенты? А они здесь, вы их у меня, оказывается, экспроприировали. После занятий приходите ко мне на кафедру, кабинет двести пятнадцать, и мы с вами всё обговорим. Я ваш союзник, Терентий Гаврилович. Но сейчас извините, студенты ждут меня, и мы должны наверстать упущенное.
И Вышеславский упорхнул, хлопнув дверью. Декана он при этом не удостоил даже беглого взгляда.
– Я же предупреждал вас, что это плохая затея, – многострадальным голосом произнёс Рихтер.
Русаков вновь опустился в кресло напротив него.
– А всё-таки я не испытываю стыда из-за срыва его лекции, как бы ему того не хотелось.
– Нет, вы всё не так поняли. Если бы вы хорошо знали Германа Александровича, вы не стали бы так говорить. Он из числа тех учёных, кто живёт только своей наукой. Ребята для него не просто студенты, а своего рода семья.
– Тем страннее, что он препятствует мне разыскивать одного из её членов.
– Он просто всё не так воспринял. Вы и в самом деле решили обойтись без него, а это всё равно, что отгородить отца от детей.
– Я полагал, что дети уже достигли совершеннолетия, а «отец» не злоупотребляет своей опекой.
– Нет, нет, Терентий Гаврилович. Уверен, что, когда вы поговорите с ним, вы найдёте общий язык. Человек он, конечно, своеобразный, но ещё бы! Не у каждого из нас такая биография. Его отец Александр Аполлонович Вышеславский – ученик самого Бехтерева. Начал карьеру ещё до революции. Эта фамилия гремела по всей стране и за её пределами. Не удивительно, что Герман Александрович впитал в себя уникальные знания с молоком матери, тоже выдающегося специалиста. И потому его нельзя мерить общим аршином. Вышеславский как аквалангист, ныряющий к морским глубинам, где царят свои законы. А на поверхность, где барахтаемся все мы, он всплывает редко.
– Ну, понятно.
Русаков терпеть не мог принцип «что можно льву, нельзя собаке», тем более, что охотников назначить себя львом без особых на то оснований всегда предостаточно. Он-то считал, что любой профессионал в своём деле достоин равного уважения, будь то профессор психологии, эксперт-криминалист или токарь-фрезировщик первой категории. Но при этом никакие регалии не оправдают совершённого ими преступления.
Объяснять это Рихтеру он не стал. Кто, как не он – многоопытный специалист по психологии, должен знать всё о раздутом самомнении. Его самоуничижение перед заведующим кафедрой было какой-то дипломатической уловкой, знакомой только администраторам определённого уровня. Но и замалчивать очевидные факты перед деканом он не хотел.
– Ваши студенты все такие напряжённые? Или только в этой группе?
– Мне не показалось, что они напряжены.
Русаков прищурился.
– Тем не менее.
– Я прислушаюсь к вашему мнению, Терентий Гаврилович. Возможно, я уже многого не замечаю, глаз, так сказать, замылился… в отличие от вас, свежего человека. Может быть, выпьете?
Он достал из ящика непочатую бутылку коньяка и поставил его на стол с выражением наивного искусителя на лице.
Русаков ценителем алкоголя не был, тем более тогда, когда он служил банальным предлогом сменить неудобную для собеседника, но интересующую его тему. Потому ответил:
