Деревья в снегу, дома в снегу. У меня перед глазами видение: метро «Кропоткинская», в бассейне плавают люди, и белый пар поднимается над водой. Я подхожу к Арбату. Все новое – Арбат новый. Словно я в первый раз тут. Покупаю сардельки. Захожу с картиной в магазин. Медленно разворачиваю бумагу. Народ столпился вокруг. Все почему-то снимают шапки, шубы, пальто, валенки, сапоги. Женщины снимают рейтузы. Взгляды всех устремлены на меня. Все стоят разоблачившись, в легкой одежде, и от почтения ко мне, несмотря на холод, пот выступил на их лицах. Они поминутно обмахиваются чем-нибудь и даже пьют воду, чтобы освежиться. Я оставляю им картину, беру Шарика, и мы с ним выходим из магазина.
На улице снова пошел снег. Мы сразу же узнаем ее запах. Она только минуту назад прошла здесь – я хлопаю себя по лбу, как будто до чего-то догадался. Но на самом деле я не догадался ни до чего. Я гляжу направо, налево – ее уже нет. Ее уже и след простыл. «Шарик, след!» – говорю я, и мы мчимся с ним по этому следу, добегаем до конца улицы, поворачиваем за угол, взбираемся на крутую горку и, совсем уже запыхавшись, снова поворачиваем за угол. Тут мы со всего размаху натыкаемся на нее.
– Ну? – говорит она.
Мы молчим и еле переводим дыхание.
– Дальше что? – спрашивает она.
«А и правда, – думаю я, – дальше-то что? Что мы теперь будем с ней делать?» И я пока что переминаюсь с ноги на ногу, пытаясь отдышаться.
Тем временем снег повалил гуще, так что дорогу совсем не стало видно. Нас всех засыпало. Шарик стал просто похож на большой снежный ком. Пока она думала о снеге, я вспомнил, что она мне говорила, и сказал:
– Нет, ты не ошиблась, это я.
– Тогда пошли ко мне, – сказала она.
– Как, вот так сразу? – сказал я.
– Если это действительно ты, то чего же нам еще нужно ждать?
Мы поднялись по лестнице к ней в квартиру, зашли внутрь, и она немедленно сбросила с себя все, кроме шубки.
– Что мы будем пить компот? – спросила она.
– Не что, а будем.
Я сбросил свои валенки, а Шарик отряхнулся. Она всем нам налила компоту.
– Жизнь пустая, – сказала она.
Мы все вздохнули.
– Я так не могу больше, – сказала она.
Компот был хороший, но чего-то в нем недоставало.
– Ты можешь что-нибудь со мной сделать? – спросила она.
– Что? – спросил я.
– Если б я знала, – сказала она.
За стеной заиграла какая-то ватная музыка.
– Я маюсь, – сказала она.
– Я вас понимаю, – сказал я.
– Да что ты понимаешь?! – закричала она, сняла шубку, открыла холодильник, вынула оттуда игрушечного мороженого слоника, села на качели в коридоре, раскачалась и прыгнула, а потом засунула голову в телевизор. Из телевизора торчали только ее красивые белые ноги, а больше ничего, и никакой передачи не было.
– Я маюсь, ясно тебе? – прогудела она из телевизора.
– Как не понять, – сказал я.
Разбухнувший изюм застрял в компоте, и я никак не мог его вытащить. Теперь я понял, в чем дело: в компоте не было сушеных груш.
– Вытащи меня отсюда, я застряла, – сказала она.
– Охотно, – сказал я.
– Что мне делать, как себя убить – ума не приложу! – сказала она.
Я встал, вытащил ее из телевизора, но она уже рвалась в холодильник. Тут я не нашел ничего лучшего, как вынести ее прямо на улицу, а на улице все шел и шел снег – белый и пушистый.
– Здесь тебе будет легче, – сказал я ей.
Мы постояли, и нас пробрал морозец. Мы оглянулись и увидели, что Шарик куда-то исчез. «Наверное, убежал в „Арбат“ за колбаской», – решил я.
