Она не интересовалась даже самыми яркими мальчишками из класса и не участвовала в девичьей жизни школы. Она существовала, как та самая обветренная гора, на которой стоит распятие Ермака, как нерушимый маяк, мерцающий в кромешной темноте.
Они все время проводили вместе, и когда Поля что-то скупо рассказывала, Лиза слушала так, будто это самые драгоценные звуки на всей земле. Она просто растворялась в подруге, надеясь, что однажды та очнется от своего мутного сна, тряхнет своими длинными прямыми волосами и необъяснимый морок исчезнет, как будто его и не было. Но время шло, а периоды молчания Полины становились только длиннее.
Когда они обе выпустились из школы, Лиза каждый день ходила к ней домой, и они подолгу молчали, перебирая кисти и чистя дощечки для росписи – чтобы просто хоть чем-то себя занять.
И наступил тот день.
Полина коротко сообщила, что уезжает искать отца.
Назавтра она исчезла.
Мука была невыносимой, Лизе казалось, что с ней случилось самое страшное: из-под ее ног вырвали опору, и мир обрушился на дно самого глубокого карьера, чтобы оставить доживать свою бессмысленную жизнь на этом дне.
Полина уехала в Москву. Легенды о Великом городе в ее краях начинались и заканчивались историями про смерть. Но то невероятное притяжение, которое Лиза испытывала к Полине, пересилило все страхи.
И она решилась на немыслимое: выкрала у отца деньги со сберегательного счета, купила билет на поезд и через несколько часов отправилась в самое главное путешествие – с небольшой сумкой, паспортом и ощущением грядущих перемен.
Выйдя на Казанском вокзале, она написала Полине сообщение, присела на парапет у главного входа в зал ожидания и замерла. В тот момент, когда она ощутила жуткий голод и внезапно осознала всю нелепость своего поступка, перед ней возникла она.
Поля обняла ее и подхватила сумку, закинув на плечо: «Солнце, ты идешь?»
Сестра в приемном покое пила чай. Пила она его на старинный манер из расписного блюдца, наливая и осторожно дуя, чтобы остудить до приемлемой температуры. Отхлебнув, она каждый раз щурилась, причмокивала от удовольствия и приговаривала: «Ой, хорошо, хорошо». Другой рукой она брала сушку с маком и с хрустом жевала ее, запивая горячим чаем. Дежурный врач ворчал (видимо, от зависти), что к такому «старообрядческому» чаепитию полагается кусковой сахар, обязательно вприкуску, но сестра «милосердно» отвергала его язвительные предложения (так как держала диету и не могла себе позволить лишнего, хотя страшно любила именно кусковой сахар и видела его даже во сне).
Эта идиллическая московская картина и дальше продолжала бы развлекать окружающих, если бы в проеме автоматической откатной двери не возникла высокая зареванная девушка с разбитой губой и растрёпанными волосами.
Поля, ворвавшись как ураган, начала сбивчиво тараторить обо всем, что ей известно, однако разбитая губа усложняла взаимопонимание с чайной смаковницей, и она очень быстро сорвалась в истерику, что сделало объяснение окончательно невозможным.
В результате после нескольких безутешных попыток объясниться она услышала громогласное: «Там посидите», – увидела в отверстии прозрачного ограждения стойки регистратуры указующий перст, который отправлял ее в зону ожидания.
Пытаясь успокоиться и сосредоточиться, она начала ходить из угла в угол, но то и дело попадала под ноги врачей и мешала проезду каталок; один из особо нервных медбратьев направил ее в сторону небольших кушеток в зале ожидания, и в конце концов она села на одну из них.
