– Мати Безневестная! – посерьезнел ямщик. – И впрямь окромя чумадана у баре еще яка бесовска штука на главе была. Пузырь, язвить меня в душу! Ей-богу, пузырь! Неужто энто темнобрюхова скверна?
Бакчаров переводил глаза с одного спорщика на другого, пока сам не ввязался:
– О каком таком злом пришельце вы рассуждаете?
Спорщики враз замолчали и уставились на Бакчарова.
– Каком-каком, о Пабне, враге народу хрестьянского, – пояснил Борода. – А вы шо энто, в Москвах, о Темнобрюхе не слыхали?
Когда чудаковатый возница узнал от Бакчарова, что до Москвы не докатилась мрачная молва об этом черте и в столицах ничего о нем еще не знают, это показалось ему невероятным:
– Христос с вами! Не слыхали? Не слыхали про таежного демона? Анделы в Китаях, тады на шо Москве уши?
Отмахнувшись от разговоров, Борода сам подкрепился сальцем, выпил две кружки водки, достал откуда-то балалайку и начал лихо бренчать на ней народную музыку.
Прощай, матушка Россея,
Прощай, берег, родный двор,
За кобылой до Сибири
Еду нимо рек и гор.
Мне дорожный хлеб приелси,
Припилась в ручье вода,
У костра поел, погрелси,
Еде дале Борода.
Нимо берег плыве лебедь,
Под себе воду гребё.
Нимо Рая-лошадь едеть
Её лебедь не ебё.
Ту из лесу вси зверухи,
Выбегають там и туть,
От чего прижавши ухи
Так испужено бегуть?
Поспешай, кобыла Рая,
Чуе жопа, чуе нюх,
Не вино мене шатая,
Мене води Темнобрюх…
Ямщик Борода пел до тех пор, пока Бакчаров не завалился в угол и не уснул там же, на лавке под иконами.
Сам ямщик почти и не спал. Только дремал немного на лавке рядом с Бакчаровым. Дед сладостно чмокал губами, вздрагивал, просыпался и, широко открыв глаза, пугливо крестил грудь:
– О Господи… ох ты, Боже…
Негодуя, плевал на пол и жаловался:
– Задремлю, а мене пес лижеть… большущий пес, больше Райки, и прямо в губы… К чему энто?
Бакчаров выглянул из-под тяжелой овчины и понял, что они снова в пути. Ночь была удивительно ясная. Учитель чувствовал себя очень скверно. Все тело его немело, а голова невольно тряслась. Их путь лежал по широкому темному простору. Мимо то и дело одинокими пучками проплывали почти облетевшие кустарники. Они призрачно вырастали в поле, как расставленные кем-то дозорные. Дмитрий не сразу понял, проснулся он или сны все еще морочат его. Ветер гудел в ушах, земля со скрипом и стуком уползала в темноту. Толком ничего не было видно. Светили только самые яркие звезды. Да и те едва. Далекие громады гор больше чувствовались, чем виделись. Словно самая могучая из них, покачивалась над Бакчаровым согнутая спина Бороды.
Бакчарова проняла дрожь, ветер завыл грозно и зловеще. Он поежился и получше укутался.
– С вашим братом свяжешься, только кобылу застудишь, – тихо сам себе то и дело повторял ямщик, причитая добрым, беззлобным голосом.
Ветер свистел по-разбойничьи, казалось, вот-вот начнется сырая метель. Не имея возможности писать во время пути, учитель всю дорогу час за часом слагал стихи из своих впечатлений о путешествии. Слагал, и тут же они терялись во мгле затуманенного болезнью рассудка.
Там, в глубине тайги, где, ужасом объята,
Течет лесная мгла, трепещет каждый прут,
Во тьме сырой тревожатся волчата,
С охоты мать свою волчицу ждут и ждут.
Лес мается, скрепит уже стволами,
Беседует с ветрами бурелом.
Тропа петляет темными долами,
Немые идолы толкуют о былом.
Ночь духами язычников заклята,
Лесные чудища пугающе ревут,
И видят сон в норе своей волчата,
