– Приходилось.
– А поедемте в ресторацию? – просто так предложила та, с кровати. – Меня Люсей зовут, ее – Розочкой.
«Турчанки, разрази меня гром», – подумал осунувшийся Вакх и выпил еще напоследок.
В четвертом часу ночи, закрывая глаза и сквозь ноздри втягивая ночную осеннюю свежесть, Бакчаров с девками летел на лихаче через весь город из поганого ресторана, где весь вечер неистово громко и нескладно исполняли бурные, бесшабашные русские песни «Про Стеньку Разина». И теперь в хмельном угаре, в обнимку с двумя «турчанками» он ехал на высокой пролетке обратно в гостиницу. Он видел из-под кожаного верха бесконечные цепи поздних огней, убегавших куда-то под и снова поднимавшихся в гору, и видел так, точно это был не он, не никчемный провинциальный учитель, а кто-то другой, может быть, тот самый богач-иностранец, лениво насмехавшийся над проигравшейся ему в пух и прах златоглавой Москвой.
Только лихач свернул в гостиничный переулок, как перед ними образовался затор. Чем-то разъяренная публика осаждала парадные двери «Будапешта». Полиция и конные казаки лениво гуляли поодаль, не без интереса наблюдая за творящимся беспорядком.
Извозчик притормозил.
– Дальше не могу, барин, – виновато крикнул он, – народ теснит, ваше благородие!
Недовольно хмыкнув, Бакчаров расплатился и принялся резво расталкивать публику, пробиваясь к осаждаемому «Будапешту». У самого парадного хода он чуть не подрался с каким-то полным господином, который, наступая на него, кричал, что его знает вся мыслящая Россия.
Плюнув в лицо и отпихнув эту знаменитость, учитель яростно постучал в витражную дверь «Будапешта», да с такой силой постучал, что просто разбил ее. Тут же Дмитрия Борисовича окатили из ведра холодной водой. Разъяренная толпа, толкавшаяся позади учителя, залилась отвратительно-злобным хохотом.
– Не один ты такой в Москве умный! Не одному тебе справедливости и расправы охота!
– Куда прешь, оглобля? – возмущалась мясистая купчиха, хватая учителя за ворот шинели. – Отойди, не ты первый пришел, остолоп!
Учитель дал ей пощечину, утерся рукавом, злобно оскалился, вытащил из кармана ключ с красным номерком и, просунув кулак в отверстие от выбитого витражного уголка, закричал:
– Открывайте, сволочи, я постоялец!
Дверь тут же отворили, и мокрый Дмитрий Борисович оказался внутри. Служащие гостиницы расступились, коридорный с вновь наполненным ведром робко попятился, но Бакчаров рыча, только мотнул головой, твердым шагом миновал холл и стал, шатаясь, подниматься по лестнице. Где-то между пролеткой и парадным в толпе он потерял своих девок, и поэтому уже откуда-то сверху донеслось его злобное «водки и женщин!»
Идя по длинному вонючему коридору, где только в самом начале сонно и мутно коптила лампа, он понял, что хочет перед номером посетить уборную, общую на этаж. В темной холодной уборной странно пахло морем и журчала вода. В полумраке Бакчаров шарахнулся от зеркала, заметив в нем противного мокрого незнакомца.
В коридоре его пронзило нехорошее предчувствие, и он поспешил в свой номер.
Комната оказалась незапертой, в ней было темно, хоть глаз коли. Рассчитав траекторию до кровати, Бакчаров устремился к ложу, но грохнулся, запнувшись о чемодан. Тут же о его голову разбилась бутылка, и многорукое чудовище принялось истязать, бить, хаять десятком голосов и опутывать жгучей веревкой обмякшее тело Бакчарова.
