– Господа, идемте отсюда, – впервые подал голос один из присутствовавших, – чего руки марать об него.
– Так ведь жаловаться пойдет, гнида, – возразил толстяк, утирая слезу человечности.
– И вправду, оставим его, друзья, – предложил третий. – Там, внизу, на него много охотников. Убивать его здесь нельзя, а уводить больно хлопотно…
– Убивать не стоит, – испуганно подтвердил Барков.
Все примолкли и уставились на лощеного бородача с моноклем. Тот задумчиво трепал бородку, пока, наконец, не обратился:
– Хомяк.
– Слушаю, ваше благородие! – встрепенулся портье.
– Чтоб сегодня же духу его в Москве не было.
Тут совершенно неожиданно волосатый толстяк коротким движением руки нанес учителю удар колотушкой в висок, отправив его в воздушное странствование во тьме.
А Москва тем временем просыпалась. В каждом сонном переулке пробегали одна за другой лошадки, оглашая стуком копыт сонные арки, подъезды и темные зеркала-окна. Как непотушенная сигара, курилась над городом черная фабричная труба. По запасным путям Брестской железной дороги, сонно пыхтя, проплывал паровоз. «Ту-у!» – издавал он хриплый гудок, и тесные рядки голубей ежились на загаженных балках.
Очнулся учитель уже в пути. Словно из какой-то будки слышал он скрип колес, храп лошади, ее глухой колокольчик, и чувствовал, как под ним переваливается по ухабам и подскакивает на колдобинах телега. Поначалу он решил, что ослеп, но, потянувшись к лицу, уперся пальцами в какой-то шарообразный предмет. На голове его оказался прорванный глобус. Он стащил его и заморгал от ветра и вечернего света.
Учитель обернулся. Над ним сидел старик ямщик в кудлатой шапке и правил лошадью.
Дмитрий Борисович не нашел в себе силы потревожить деда и лежал, глядя в мутно-серое небо, обнимая скрюченными руками испорченную модель мира. Сколько он уже проехал и сколько, собственно, он вообще находился в дороге? День, неделю? Москву он покинул осенью, сейчас тоже вроде как была осень, но воздух был по-весеннему свеж и в то же время дымен.
Медлили, задерживались предвечерние часы серого осеннего дня. Дорога шла неровными полями, то проваливаясь куда-то, то, напротив, взбираясь на какой-нибудь лысый горб, и по сторонам ползли туманные очертания лесистых холмов. В лесу толчки от коряг больно ударяли прямо учителю в голову. На открытых местах, словно в отместку за спокойствие, поднимался порывистый ледяной ветер.
Места шли гористые. Темнели сопки могучими черными высокомерными тенями, молчаливо рассматривая шумно ползущую вдоль лесной опушки телегу.
Учителю удалось уснуть, но вскоре его разбудили холодные капли дождя.
Никогда Бакчаров еще не ехал так далеко и долго. Дмитрий Борисович то и дело ежился, и не столько даже от холода, сколько от чувства беззащитности, вызываемого осознанием того, что он едет бог знает куда, бог знает сколько уже времени, и все еще проваливается в какую-то почти недосягаемую, непостижимую, ужасающую мглистую глубь.
Измученная костлявая лошадь с забинтованными бабками то и дело начинала хрипеть, хромать и приостанавливаться. Это приводило ее чинного хозяина в ярость, он, словно ужасаясь, выпучивал глаза и нещадно хлестал ее, ругая доходягу просто и страшно.
А Бакчаров все смотрел на дорогу. Телега шла по сплошной грязи, и ее брызги иногда долетали до лица измученного учителя. В сгущавшихся сумерках Бакчаров разглядывал громадные, казавшиеся снизу кривыми темные сосны. Их развесистые кроны нависали над дорогой, а ветви поворачивались, словно руки лесных чудовищ. Осины шумели и облетали при каждом порыве ветра, и тогда листья их стремительными хаотичными стаями неслись по лесу.
