При появлении двух патрицианок Фелинис вздрогнул; гнев и ненависть исказили его лицо. Он не тронулся с места и не произнес ни слова.
– Чужеземец, – сказала Флавия, – ты отказался от должной награды, которую мы предлагали вам, и не будем настаивать; но мы надеемся, что ты не отвергнешь нашу помощь: ты так нуждаешься в ней! Кровь течет из твоих ран, несмотря на перевязку.
Молодой человек горько улыбнулся и, протянув руку, сказал:
– Кто же искалечил меня, как не глава вашей семьи?
– Мы скорбим более всех о жестокости императора, – отвечала патрицианка. – Несмотря на наше с ним родство, мы также не в безопасности от его варварских капризов.
Фелинис молчал.
Флавия, став на колени, хотела взять руку Фелиниса, но он вскочил со стула и вскричал:
– У вас есть, несомненно, привычка заживлять раны, нанесенные вами же. Так откармливаете вы своих рабов для садков и гладиаторов для амфитеатра!
– Нами руководит сострадание к тебе и желание помочь твоему несчастью. Твое сопротивление и упреки не обижают нас. Ты должен очень страдать, а потому позволь нам наложить перевязку на твои раны: мы знакомы с этим искусством.
– Легче изуродовать, чем вылечить, – сказал молодой человек.
– Ты несправедлив к нам! Что худого сделали мы тебе? Разве могли мы предположить, что это случится?
– Цезарь кровожаднее всякого дикого зверя!
– Мы ужасно страдали за тебя, когда он так бесчеловечно поступил с тобою. Я никогда не забуду, что ты сделал для меня.
И она подошла к Фелинису, тронутому кротостью патрицианки; он протянул ей руку и сказал:
– Хорошо. Делайте, что хотите!
Флавия, при помощи Домициллы, обмыла раны, уняла кровь и положила на них уже приготовленную заранее, с удивительной ловкостью, перевязку. Фелинис был тронут этим поступком и с удивлением глядел на двух римлянок, близких родственниц императора, стоявших, как простые служанки, на коленях перед ним.
– Мне описывали патрицианок, – прошептал он, – как женщин без сердца, значит, меня ввели в заблуждение?
– Мы не можем хвалить себя, – отвечала Домицилла. – Однако мы доказали противное.
– Все, что выделаете – необыкновенно; женщины моей родины не согласились бы лечить раба.
– Все люди равны перед Богом, – сказала жена Климента.
– К тому же, – добавила Флавия улыбаясь, – ты не простой раб, потому что человек, которому ты, кажется, принадлежишь, назвал тебя господином.
Фелинис вздрогнул и нахмурился.
– Вы, значит, слышали наш разговор? – спросил он с беспокойством.
– Мы слышали только последние слова старика. Вы говорили о вашем народе; можно узнать, кто вы?
– Я не могу ответить на этот вопрос, – сказал молодой человек, снова впадая в свое обычное бесстрастие.
После нескольких вопросов, на которые Фелинис отвечал уклончиво, две римлянки, заметив целебные травы, оставленные Кермором, спросили его, что это такое, и чужестранец удовлетворил их любопытство. Домицилла и Флавия, прежде чем проститься с раненым, выразили ему еще раз свое участие и рассказали о своем местожительстве. Он проводил их до самой двери и, вернувшись, сел и задумался.
Кермор не замедлил возвратиться, врач должен был прийти вслед за ним.
Взглянув на молодого человека, он заметил его задумчивость, а также и отлично забинтованную руку.
– Тебя навестили в мое отсутствие? – спросил он.
– Они открыли наше жилище, – сказал Фелинис.
– Кто они?
– Домицилла и Флавия.
– Неужели? – вскричал старик.
