Магеллан заботился о жизни моряков. Потеря двух рук прибавляла работы живым, была невосполнима, особенно, если погибал редкий мастеровой. И хотя в начале путешествия в списках значились, как в любой флотилии того времени, десятки «сверхштатных», они уже успели заменить выбывших. Больше «лишних» людей не имелось, каждый ценился за двоих или за троих, судя по знаниям и способностям, коими обладал.
Жар навалился на Глухого после простуды на охоте. Четвертый день он стонал, горел пламенем, проваливался в забытье, мутными отрешенными глазами глядел в низкий потолок, будто видел нечто, открытое болезнью и недоступное другим, будто готовился уйти туда. Соседи пугались, вставали на четвереньки перед его грязным тюфяком, старались перехватить взгляд, прислушивались к дыханию, тормошили. Глухой не замечал. Окидывал взором раздражавшее тело, переводил взгляд к покачивающемуся масляному фонарю, к единственной светящейся точке в ночи. Огонек отражался в застывших глазах, вздрагивал, наползал на увеличенные зрачки. Они зловеще вспыхивали, исхудалое желтое лицо становилось страшным. В черном провале рта застревала жизнь. Матрос был не в силах выдохнуть ее или вдохнуть. Убедившись, что он горяч, соседи вытягивались на подстилках, прикрывались теплыми вещами, забывали о нем, мучались своей болью и своими мыслями.
Утром, когда темные запотевшие окна серели, приходил священник, опускался на колени посреди прохода, творил молитву.
– «Скорый в заступничестве Своем, единый сын Христос, покажи свыше посещение страждущему рабу Твоему, избавь от недуг и горьких болезней…»
Больные поднимались на постелях, сползались в кружок.
– «… как спас Петрову тещу и расслабленного, на одре носимого…», – читал капеллан.
– Петрову тещу, – шевеля сухими обметанными губами, вторили моряки, – … на одре носимого.
За молитвою просыпался день. В загоне светлело, потухал ночник. Спертый воздух вырывался через раскрытую дверь, по полу сквозило, выветривало страх. Днем силы удваивались, хвори отступали. Возникали длинные разговоры, воспоминания. Со стекол слезами стекала влага, переплеты набухали, как человеческое горе.
Пигафетта первым отправился помогать страждущим. Следуя уставу Родосского ордена, ибо организация крестоносцев сотни лет назад преследовала именно такие цели, ломбардиец не гнушался грязной работы, перевязывал кровоточащие язвы, кормил, утешал ослабевших.
– Вы сегодня не хотите есть, – упрекнул итальянец кормчего, не притронувшегося к вареву – Не нравится?
– Мутит, – признался Гальего.
– По-моему, вкусно, – Антонио принялся расхваливать суп. – Попробуйте!
– Посиди рядом, – попросил штурман, – тяжело мне.
– Болит? – Пигафетта, дотронулся до его груди.
– Ломит спину.
– Потереть? – предложил Антонио и бережно перевернул старика на живот.
Уткнувшись в подушку, тот слегка застонал.
– Я велю нагреть песок, – пообещал рыцарь, задирая рубашку и оголяя поясницу – Сейчас пройдет. Так лучше? – начал плавно массировать кожу.
Гальего перестал вздыхать, довольно закряхтел, расслабился.
– Хорошо, – сказал он, прикрывая глаза, – словно Христос ходит босиком.
– Надавить сильнее?
– Нет, – испугался кормчий, – в самый раз.
– Ваш сын опять отличился, – вспомнил итальянец, – нашел индейцев. Говорят, ему недолго осталось ходить в старших матросах!
– Скорее бы, – улыбнулся отец. – А я обижался, почему не приходит?
