Фетишизт - страница 4

– Чтоб нас тут вражеский хер лечил, Петро? То, что ты хочешь делать—просто дерьмовая имитация справедливости.

– За добро платят добром, дорогой мой. К людям надо проявлять гуманное отношение, кто бы они ни были по крови, языку, религии или убеждениям. Это известное правило.

После своего желторотого нонсенса Гогман так воспрял духом, будто сейчас в действительности все люди на Земле это правило вспомнят и будут ему следовать; даже дружелюбно подмигнул Аврелию.

– Ты хоть знаешь, что эта вошь в моем доме творит? Он распорол мне ногу, Петро! Этот сучий выблядок хотел пригвоздить меня к кровати, пока я сплю. Сейчас, сейчас,—поднявшись, Аврелий твердо решил показать Гогману шрам на ноге в качестве доказательства, но столкнулся лишь с блестящим в его глазах упреком.

– Реля? Что это такое?

– Как что? Ты что ли совсем ослеп?

– Нет, пожалуй, я вижу, что тебе надобно похудеть.

Аврелий посмотрел на ногу и, замерев как громом пораженный, увидел белую кожу без единой царапинки.

– Слушай, Петро, это ерунда какая-то. Я же не чердаком поехал, ну?! Был шрам, был нож, была боль, ну же, ну. Где это все? Где?! Подожди минутку, я найду. Такое не могло привидеться.

Гогман серьезно кивнул.

– Реля, просто вспомни, каким ты сам был в этом возрасте. Разве Ханс хуже?

– Ну уж всяко на людей не бросался, ножом никого не чикал и солдатье по домам не растаскивал.

Но Аврелий все-таки задумался. Не столько на мысли его натолкнул совет Гогмана, сколько на самом деле некоторого рода мысли уже давно бродили в голове вместе со всем прочим.

Аврелий, например, отлично помнил день, когда мать привезла его на дачу. Тогда ему было лет пятнадцать-шестнадцать, он уже окончил гимназию, но ничего, кроме шишек на затылке, оттуда не вынес.

Это было летом, и мама тогда от него быстро уехала, оставив на попечение соседей Бирюлевых. Аврелий поселился в дачном домике наверху и каждый день от скуки стал ходить к Бирюлевым: институтке Маше и такому же, как он, гимназисту Тарасу.

Один раз Тарас пришел к Аврелию сам в приподнятом настроении и с красными, как кумач, щеками.

Аврелий тогда играл на улице с Гликмановским котом, которого мать держать в поместье наотрез отказалась. Дружил он с котом крепко, и даже долгими, скучными зимами часто наивно о нем вспоминал.

– Рель, пошли котят топить!—выпалил Тарас.

– Зачем?—равнодушно протянул Аврелий, взяв Рыжика—так звали кота—на руки.—Это неинтересно. Лучше их оставить себе и смотреть, как они растут—это интересно.

– Как это топить—неинтересно? Это по правилам, по установкам! Отец всех котят обязательно топит!

– И ни одного тебе не хотелось забрать?

Тарас передернул плечами и почесал тощую индюшачью шейку.

– Ну, ваще-то хотелось. Они такие маленькие, смешные. Один был…серый…мне понравился, короче.

– Так оставь его себе.

– Не по правилам!—взвизгнул Тарас.—И вообще, Масю тоже завтра прирежут. Заколебала брюхатиться!

– Дураки вы. Я вот своего Рыжика никогда до такого не допущу.

– Да твой Рыжик—баба! Вот оприходует ее какой-нибудь кот и тоже появятся котята, и тоже всех утопят. Тебе не позволят их у себя оставить.

Аврелий сердито зыркнул на Тараса и, отпустив кота или кошку,—он сам в общем-то не понимал, а Гликман в тот раз не сказал—пошел к дому.

– А ты че думал?—крикнул ему вслед Тарас.—Что «он», вроде как, сам кисок насильничать будет? Не будет! Это уже знаешь че получается? Женоложство,—Тарас прыснул со смеху.—Ну дела, две киски. Извращенец.