Ещё бы она тебе нравилась.
Грудь внезапно прошила странная гордость за девушку, что ныне проводила «день наедине с собой». Пусть наединессобойничает, впрочем.
Всё лучше, чем быть воспалённым придатком дебильного мужа.
Мать рывком повернулась; по её высоким скулам побежали красные пятна.
– Видишь, как ты разговариваешь?! – прошипела Ирина, раздув ноздри.
Ещё недавно точёное лицо стало походить на разнузданную морду гранитной гарпии.
– Марина тебя хотя бы одёргивала, когда ты с нами так разговаривал!
Потому что хотела замуж за вас, а не за меня.
– А эта Вера, видимо, даже поощряет это! Способствует твоему хамству!
– Ты её даже не видела! – не надеясь быть услышанным, свирепо бросил Свят.
Пастернака не читал, но осуждаю.
– Не видела, и не надо мне! – уперев палец ему в грудь, гневно продолжила мать. – Мне достаточно видеть тебя, чтобы сделать вывод, что эта В…
Дверь комнаты снова распахнулась – и снова неслышно.
– Жалко, что не видела, Ира! – громыхнул с порога Роман. – Послушала бы, как она с ним разговаривает, с полудурком! Та чернявая хотя бы в рот ему смотрела!
Заведующий кафедрой уголовного права и криминологии расхаживал дома с голым торсом, без запроса пихая всем в лицо свою потрёпанную маскулинность. В одной руке он держал надкусанный тост с авокадо, а в другой – стакан козьего молока, которое кипятил строго шесть минут.
Испытав шумный прилив отвращения, Свят отвернулся к запотевшему окну.
Дождь усилился, и капли на стекле меланхолично набирали вес.
Вмиг растеряв педагогический пыл, Ирина Витальевна отступила к стене и заслонила плакат с солистом Океана Эльзы.
Морда гарпии с её лица уже была тщательно стёрта.
– Я спрашиваю её, куда она после ВУЗа собирается, – с набитым ртом продолжил Роман. – Приезжие же обычно домой возвращаются. А она: «Я не собираюсь назад, я в Гродно буду работать». И смотрит нагло так! Смотрит – и глаза не полопаются!
Рома вроде говорил о ситуации, когда его окунули в бочку с дождевой водой апреля… Но по его лицу разливалось вящее удовольствие.
Так он лучился, когда в шкуре прокурора выигрывал самые гнусные дела.
Отвращение накатывало всё новыми приливами; степенно разглядывать капли было невероятно трудно. В висках нарастал тугой звон.
Сколько бы обиды на Веру ни горело внутри, в разговорах с Ромой её хотелось защищать.
– «А с чего бы тебе», – говорю я ей, – «быть такой уверенной в своём распределении?» – лениво протянул отец. – «За тобой кто-то стоит»? «На кого ты рассчитываешь», мол?
– А она? – подала голос Ирина Витальевна, усиленно хмурясь.
Чтобы царь не дай бог не подумал, что с ним не согласны.
– А она: «На свой ум», – провозгласил Рома, грохнув на стол стакан с молоком; вокруг его рта блестели белые потёки. – Ну ты представляешь?! Подобные «умы», мать их, очень быстро идут к чертям, если у распределительной комиссии другое мнение! А этот дебил стоит лыбится, плечики её теребит! И снова лыбится, ну ты глянь!
Не пытаясь сдержать ухмылку, Свят крепче сжал край шершавой шторы. Грудь распирала смелая гордость.
Словно слова и поступки Веры были словами и поступками его самого.
– А она знала, кто ты? – робко поинтересовалась Ирина.
– Да знала, конечно! Копирку же подложили! – нетерпеливо воскликнул старший Елисеенко, закипая на глазах. – И ещё оглядывалась на него! За поддержкой! ЧТО ТЫ МОЛЧИШЬ?! ТЫ БЫ ХОТЬ ПОПЫТАЛСЯ РОТ ЕЙ ЗАТКНУТЬ!
Если кому-то и надо было затыкать рот, то не ей.
