16 апреля, пятница
Подхватив со стола ветку винограда, Вера покосилась на руки Никиты, что увлечённо разлиновывали воздух.
– Календарь, – проговорила она, отправив в рот зелёную ягоду. – Сетка. Тюрьма.
Все остальные в комнате запойно молчали.
Авижич нетерпеливо дёрнул плечами и изобразил правой рукой конспектирование.
– Пишут что-то… – протянул Олег с дивана, на котором лежал, закинув руки за голову. – Строчки… Столбцы… Клетки… Ну окей, тетрадь, понятно. Дальше-то что?
Покачав головой, Никита постучал по лбу так, будто его окружали слабоумные.
– Конспект? – с набитым ртом предположила Вера; виноград был страшно вкусный, и оторваться от ветки было сложно. – Блокнот? Ежедневник?
– Да! – крикнул Авижич, вскинув ладони. – Дебилы, это ежедневник! Спасибо, Вер!
Елисеенко рядом захохотал и гордо обхватил её плечи.
Так, будто слово отгадал он.
Улыбнувшись, Вера кинула в тарелку пустую виноградную ветку, проводила взглядом Авижича, что сел на место, и негромко произнесла:
– Только я показывать не буду. Я подустала и вросла в твой уютный пол, Никит.
«Подустала». «Не буду». Она начала говорить это чаще, чем «привет» и «пока».
Не став ничего комментировать, физик лишь улыбнулся и развёл ладонями, будто говоря «хозяин – барин». С благодарностью ему кивнув, Вера обхватила колени руками и теснее прижалась к Святу.
За первую половину апреля это стало привычным жестом.
Как только Елисеенко остался без машины и денег, он превратился в неупиваемую чашу; он ежеминутно и бессловесно молил постоянно быть рядом; любыми способами сообщать ему, что он важен и дорог. Он молил, и его молитвы доходили.
Уж слишком много сострадания вызывали его растерянные глаза.
Ни о каких «днях наедине с собой» теперь не шло и речи – и порой она казалась себе чем-то средним между разряженным телефоном, плюшевой подушкой в форме сердца и добродетельной звездой Вифлеема.
Это просто такой период. Это просто период.
Ему станет лучше и увереннее. Станет, непременно. Надо просто быть рядом.
Устало положив голову на плечо Свята, она вяло смотрела, как он тянется к тарелкам, но в последний момент отдёргивает руку и находит ей другое применение.
Тянется – отдёргивает – находит. Тянется – отдёргивает…
И это выглядело незначительной деталью для кого угодно, кроме неё.
Они-то сколько жрали за его счёт?
Нечего ему теперь стыдиться делать то же самое.
Подать ему что-то? Сделать вид, что не замечаю? Или настоять, чтобы съел?
Прикрыв глаза, Вера глубоко и медленно вздохнула; решение не приходило.
– Он сам разберётся, – нерешительно протянула Верность Себе.
Вокруг её глаз залегли коричневые синяки; она исхудала, побледнела и будто стала ниже. Её голос звучал хрипло и слабо; каждое слово давалось ей с трудом.
– Ей совсем на него плевать?! – бодро ужаснулась Верность Ему; за апрель цвет её лица улучшился, а голос стал звонче. – Разве неясно, что мужчина смущается, когда испытывает финансовые трудности?! Она сейчас должна быть его тылом! Зализывать его раны! Думать и держать равновесие за двоих!
Пошатнувшись, Верность Себе выставила перед собой ладонь – будто пыталась отбить эти крики, как мяч, – но спорить не стала.
Свят не шевелился и молчал; его плечо было идеальной подушкой.
Рана в углу его глаза, которую оставила печатка Ромы, почти зажила.
Вдохнув запах колючей шеи, Уланова рассеянно уставилась в окно; за кружевным тюлем клонился к закату на удивление тёплый вечер.
