С её ресниц сорвалась и покатилась по щеке мелкая слеза; морщинка между бровями стала глубже. Уланова будто готовилась грянуть громом, сверкнуть грозой и пролиться на лиловый апрель сатанинским ливнем.
Который отважилась показать именно ему.
Сказать это ей? Сказать?
Сказать – и стать её врагом? Вина внутри неё наверняка примет ту сторону.
– Тебе нечего стыдиться, – тихо проговорил Олег; голос звучал так изорванно, словно поперёк горла стояла тёрка. – На твоём месте силы потерял бы любой.
Вера вскинула голову и посмотрела в его лицо с суматошным, стыдливым страданием.
Будто жалела, что выпалила это, – но и молчать уже не могла.
– О чём ты? – прошептала она, уронив ещё одну слезу; её глаза горели жаждой ответа.
– Тут всё просто, – сглотнув, произнёс Олег. – Вот ты от чего… заряжаешься?
– От… рисования, – растерянно отозвалась Вера, переплетя пальцы в бледный замок. – От… чтения. От музыки. От переводов… В смысле, от заработка с них… От сна в одеяльном… коконе. От прогулок. Уединения.
Едва она сказала «уединение», как жилы её шеи забурлили так, будто там был кадык.
Она еле сдерживала рыдания; еле-еле.
– А Свят – от тебя, – с расстановкой сообщил Олег.
Листья каштана зашумели; шныряющий между ними ветер ударил в лицо.
Вера поражённо замерла, распахнув мокрые глаза; слёзы ещё скатывались по её щекам, но лицо больше не играло – ни одной мышцей.
Сердце ёкнуло; вот-вот.
Она вот-вот стряхнёт его пальцы с локтя – и вокруг наступит полярная ночь.
– Нельзя было это говорить! – завопил Спасатель, обхватив голову. – Свят же…
– Нельзя?! – зашипел Агрессор, толкнув его в грудь. – Пусть бы она и дальше считала себя ужасным человеком?! Лишь бы твой бедненький Свят не пострадал?!
К чёрту. Сказал – и сказал. И будь что будет.
– Как ты можешь… так уверенно говорить? – запнувшись, произнесла Вера и лихорадочно утёрла щёки. – Откуда ты… знаешь?
Не сводя глаз с её мокрых ресниц, Олег тихо сказал:
– Просто поверь.
Её лицо дёрнулось так, словно она до безумия хотела это сделать.
Поверить.
Но когда она заговорила, её голос был сухим, непреклонным и жёстким:
– Я не знаю, для чего ты говоришь это, но…
* * *
Знаешь.
– Ты прекрасно знаешь, для чего он это говорит, – прошептала Верность Себе; её щёки были мокрыми, но в глазах наконец сверкало облегчение.
– Ему выгодно, чтобы вы поссорились! – истерично заорала Верность Ему.
Чем здоровее становилось лицо Верности Себе, тем хуже она себя чувствовала.
– Всё это нелогично, но я ощущаю, что ему можно доверять, – тихо произнесла Интуиция, коснувшись локтя Хозяйки.
Там же, где его гладили худые пальцы с узловатыми фалангами.
Петренко внимательно смотрел прямо на неё; его брови были сдвинуты, губы – сложены в сосредоточенную линию, а глаза переливались малахитовыми отблесками. Было что-то неуловимо… кошачье в этих своевольных зелёных глазах.
Она не могла видеть его взгляд; видеть эту порывистую, решительную жалость!
Это было неправильно, неправильно!
Было неправильно так доверять этой нежной жалости!
…Не находя слов – и не желая их искать – она резко и отчаянно расплакалась, безвольно прижав пальцы ко рту.
Казалось, это те слёзы, которые она не выплакала в белой Ауди под дождём.
Не заботясь о том, что подумает о ней Петренко, она неуклюже вытирала скулы… со странной болью разглядывала листья каштана… вспоминала рисунок костёла, что остался неоконченным в общежитии на столе… сетовала, до чего жестокое у неё сердце, которое «не может любить людей», как говорила мать… опасалась, что она и правда «волк-одиночка»… боялась своих мыслей… стыдилась чувств…
