Действительно, ее атаки – прямые, когда она свободна, и косвенные, когда она несвободна, наглые там, где они успешны, и раздраженные там, где терпят неудачу, – настолько губительны для всего, что там, где у них больше всего науки и свободы, они делают мораль и политику столь же неопределенными, как и религию.
Эта философия наносит еще больший вред себе самой. Ведь любая философия, становящаяся антиморальной, антиполитической и антирелигиозной, становится антиразумной; а любая философия, становящаяся антиразумной, становится антисоциальной.
Напротив, нет ничего более социального, более разумного, чем религия, философски осмысленная. Действительно, существует философия, с которой религия соединяется так естественно, что не может без нее обойтись, как и без разума, без которого она никогда не смогла бы укорениться в интеллектуальных нравах народов. Именно поэтому мы видим, как религия призывает ее в свое лоно самыми авторитетными голосами: это философия, которая верит в себя.
Эта философия – не критика, которая ищет, а критика, которая нашла; это не свет, освещающий пустоту и ничто, а свет, освещающий мир, полный чудес, славы и величия. Естественно, что отвергают философию, бессильную и бедную учениями, и естественно, что ищут философию, богатую плодотворными открытиями и счастливую великими творениями.
Только с такой философией религия охотно живет в гармонии; и религия должна быть подчинена необходимости жить с ней в согласии, даже если у нее нет такого желания.
Говорят, что если их согласие было легко достижимо в духе другого века, то в наше время оно затруднительно; что наша философия и христианство борются друг с другом; что Евангелие убивает разум, а откровение подавляет свободу мысли; что там, где говорил Бог, человек, вынужденный верить, теряет даже волю к размышлению.
Очень верно, что если солнце уже взошло, я не могу, если мой разум здрав, искать свет. Но мне не на что жаловаться в этом отношении, как не на что жаловаться на то, что я не свободен считать добро злом, а зло добром. Разве я не достаточно свободен, раз могу выбирать между ними и могу исследовать, свет ли это свет, или действовать так, как если бы это была тьма?
Добавим, что христианство убило античную философию, и что его господство стало бы смертью философии современной. Но оно господствовало – и породило её. Оно даже не убило дурной философии. Философия умирает сама – её не убивают.
С другой стороны, возражают, что эта философия, дурная, угнетала христианство. Нет, даже дурное. Религию не убивают; она умирает сама, когда не есть истина; она не гибнет, когда истинна. Истинное христианство приняло истинную философию, оплодотворилось ею и предоставило остальному погибнуть. Когда теология искажалась, искажалась вместе с ней и философия. Они возрождались вместе. Христианство настолько совместимо с философией, что с самого начала избрало путь самой философской нации в мире и приняло её язык для всех своих текстов, без малейшего исключения. Оно не может жить без естественного света, который философия взращивает, как ни одна другая наука, и постоянно взывает к разуму, который, как и оно само, приходит из мира иного и уходит в мир иной. Нормальное состояние религии и нормальное состояние философии неизбежно ведут к их согласию.
Нормальное состояние есть идеал, это верно, и пока ни то, ни другое не обрело для нас своей идеальной формы, одно может сталкиваться с другим или затмевать его. И это случается с религией не только тогда, когда философия дурна и ей попускают, но и тогда, когда философия хороша и ей отдают полную власть; ибо даже в своей доброте она отбрасывает в тень всё, что слабеет перед ней. Но когда религия верно хранит своё знамя, а философия – своё, они могут соединиться; и их союз, философия религии, в конечном счёте есть не что иное, как разум веры.
