«Это же Илга…» – думает Философ во сне и просыпаясь, вскрикивает:
– Илга!
Неподалеку на кушетке, завернувшись в сдернутую с окна штору, храпит Корабельников. Большое окно с частым переплетом неожиданно проясняется. Лунный свет заливает комнату и будит баснописца. Словно лунатик поднимается тот, подходит к окну и распахивает створки. Лунный свет становится ослепительным. Корабельников поднимает голову и начинает истошно, срываясь на визг, орать, тыча пальцем в ночное небо. Философ вскакивает как ошпаренный, хватает возле холодного камина кочергу, замахивается и только тут замечает, что кроме них с поэтом, никого в гостиной нет.
Философ подбегает к окну и видит луну – круглую, маленькую, ослепительно яркую. Что-то не так с этой луной, но что – на первый взгляд понять невозможно. И в следующий миг он понимает, что его смущает. С луной все в порядке, если не считать, что она двойная. И это не от того, что у Философа двоится в глазах после перепоя, рядом с первой висит ее точная копия. Между ними протискиваются тучи и кажется, что какой-то незримый исполин рассматривает грешную землю через позолоченное пенсне.
Баснописец валится на колени и начинает молиться:
– Господи милосердный, прости меня грешного! Пресмыкался. Прелюбодействовал. Подхалимничал. Передирал у других. Продавал коллег. Подкупал критиков. Пускал пыль в глаза. Прости! Покину сие гнездо разврата. Перестану писать. Поступлю в монастырь. Пощади!
– Перестань! – отмахивается от него Философ. – Нашел время каяться…
Тучи затянули обе луны. Вернее – одну единственную, потому что свет теперь просачивается только с одной стороны. Корабельников поднимается с колен. Кидается в прихожую, возится там, потом до слуха гостя доносится резкий хлопок. Встревоженный, Философ бросается на звук и почти сразу натыкается на безжизненное тело хозяина. Герой Советского Союза, человек, который с двумя артиллерийскими расчетами дрался против десяти фашистских танков, после войны польстившийся на легкий хлеб литературной халтуры не выдержал укоризненного взгляда небес и покончил счеты с жизнью.
Философ возвращается в комнату, берет недопитую накануне бутылку водки, отпивает из горлышка и тут же с отвращением сплевывает на пол. Переступив через труп хозяина дома, Философ надевает плащ и выходит из коттеджа. Надо бы сообщить в милицию о самоубийстве, но милиция бежала вместе с остальными городскими властями и самими горожанами. Стремительно светает. Философ смотрит на часы – без десяти пять. Голубев сказал, что Тельма будет на автостанции. Надо успеть. Он берет один из велосипедов и катит в нужном направлении. Благо – недалеко.
Наступает утро. Философ едет на велосипеде по шоссе, старательно объезжая разбросанное тряпье, брошенные чемоданы, детские игрушки, расколотые вазы и цветочные горшки с умирающими комнатными растениями. Возле здания, на фронтоне которого написано: «АВТОСТАНЦИЯ», он спешивается. Вокруг никого, но тишины нет. Отовсюду слышится потрескивание, шорохи, шелест. Тучи расходятся, между обветшалых стен домов просачиваются лучи восходящего солнца. Город становится прозрачным, будто нарисованном на стекле. Рядом останавливается «ГАЗончик» с откинутым брезентовым верхом. В нем сидят Голубев, осунувшийся и похудевший и Тельма – усталая и угрюмая.
– Садитесь! – говорит врач, распахнув дверцу.
– Благодарю! – отвечает Философ и забирается на заднее сиденье. – Рад видеть тебя, Тельма.
