Флаг миноносца - страница 31

Земсков взял протянутый стаканчик и спросил:

– А у тебя много осталось?

– Не волнуйся, пей. – Рощин взболтнул фляжку и доверительно сообщил: – У меня обнаружилась знакомая дивчина в медсанбате, что на окраине села. Там этого добра хоть залейся!

– Это хорошо, – серьезно заметил Земсков. – Дай-ка фляжку!

Он поднялся и пошел в противоположный угол, где под грудой полушубков лежал разведчик Журавлев. Его била лихорадка. Земсков молча протянул стаканчик матросу. Журавлев бережно взял его обеими руками и выпил. Косотруб, сидевший рядом, недоуменно посмотрел на лейтенанта:

– Лишнее, значит, товарищ лейтенант?

– Лишнее. Пей!

Почуяв притягательный напиток, к Земскову потянулись и другие разведчики. Когда фляжка опустела, он сказал:

– Это достал ваш командир.

Косотруб хитро подмигнул повеселевшему Журавлеву:

– Так отчего же он сам нам не отдал, а вас послал?

– А тебе не все равно, кто дал?

Рощин с недоумением наблюдал эту сцену. Земсков подошел к нему с пустой фляжкой.

– Грошовый авторитет наживаешь? Так у вас в пехоте положено? – шепотом спросил Рощин.

Земсков сунул ему в руки фляжку:

– Чудак ты, Рощин. Твой собственный авторитет спасаю. Понял?

– Какой нашелся благодетель! – вскипел Рощин.

Земсков не стал вступать в спор. Он поднял воротник, сунул за пазуху пистолет, чтобы смазка не загустела на морозе, и вышел из сарая.

Шацкий и еще несколько матросов из первой батареи сидели вокруг костра. Валерка приблизился к ним и подмигнул Шацкому:

– Видал?

– Видал. – Шацкий не спеша достал самодельный портсигар, разукрашенный якорями и пушками.

– Ну и что скажешь, кореш?

– Скажу – такой может служить с моряками.

– Точно!

С мороза вошел, растирая побелевшие ладони, Сомин. Шацкий подвинулся:

– Садись. На, закури! – Он протянул свой портсигар.

Валерка не собирался кончать на этом разговор.

– Ты расскажи, как тебе Земсков прочел мораль, когда ты засмолил Сомину по фасаду, – сказал Косотруб.

– А… что там вспоминать! – махнул рукой Сомин.

Косотруб не отставал. Он уже давно ждал подходящего случая, чтобы узнать у несловоохотливого Шацкого, какой у него был разговор с Земсковым.

– Мораль он мне прочел особенную, – сказал наконец Шацкий, искоса взглянув на Сомина. – Знаешь, где была раньше санчасть? Завел меня Земсков в тот кубрик, скинул китель и говорит: «Паршиво у тебя на душе, Шацкий, вот ты и кидаешься на своих, как дикий кабан. Арестовать тебя? Бесполезно! Только хоть я и пехота, на меня не советую кидаться. Ну-ка бей!» Я стою, как причальная тумба, а он снова: «Бей, не бойся!» Ну, меня забрало. Раз так, думаю… Развернулся – и раз! Смотрю – лежу уже на палубе, а он надо мной стоит, глаза горят, как отличительные огни…

– Что же, один был красный, другой зеленый? – перебил Валерка.

– Не перебивай, травило! Говорю, так глаза горят, что за две мили видать. Земсков опять мне: «Вставай, еще раз!» Словом, три раза бросал он меня, как маленького. Это меня-то – кочегара! Потом надел китель и объясняет: «Это – самбо. Слышал? Я своих буду учить в свободное время, а ты тоже можешь приходить, если хочешь. Такой здоровяк, если дать приемы, десяток фашистов задушит, а на своих не бросайся. Дура!» И верно – дура.

В то время как в сарае шел этот разговор о Земскове, лейтенант пересекал пустое, сожженное вражеской артиллерией село. Он дошел до околицы. Под луной на фоне сахарного снежного наста выделялась машина с автоматической пушкой. Увалень Писарчук стоял на откинутом борту, прислушиваясь к неясному гулу далекого самолета. Из-за горизонта через равные промежутки времени взлетали белые ракеты. Все было спокойно.