– Ну его нахрен, – говорил Гусь, – все равно его не переделаешь уже, а так-то пацан мухи не обидит, давай его в наряды и на узле связи пусть свои железки паяет. Кстати, у прапора, начальника столовой, телевизор автомобильный показывать перестал. Шиша, сделаешь? Там звук есть, а изображение пропало.
Шиша тихо зашепелявил:
– Да чё, сделаю, предохранитель сгорел, все понятно.
Гусь похлопал его по плечу: давай-давай, а то рота за твои косяки качается постоянно, скоро культуристами будем. А так, от прапора будет щедрая расплата.
И вот остатки этой расплаты я в полночь жевал с книжкой в руках. Потом подошел к тумбочке дневального и разрешил Шишкину пойти попить чаю, пока горячий. Поделился с ним тем, что оставил Гусь. Глаза Шиши загорелись. Был он хоть и тюфяк, но тощий, с узловатыми руками-граблями в ссадинах и ожогах от паяльника. Обычный пацан из мордовского села, недоученный и недолюбленный. Я расспрашивал Шишу о жизни до армии: мать уборщица, отца не знает – вроде как пьяного волки порвали до смерти зимой на околице, но сам он был тогда маленький и не помнит. С девушкой не то что не целовался, за ручку не держал, да и поразъехались все из села в город. По его аппетиту и тому, как он жадно ел, было видно, что дома не было и сытости: огород да редкие подработки – отремонтировать чего соседям. Матери в школе платили сущие копейки, а скотину бы и рады завести, да ее тоже покупать надо, а с деньгами напряженка. Несмотря на все свои злоключения, он искренне считал армию вторым домом, говорил, что тут хорошо.
– Да чё, кормят, одевают, при деле – мне больше и не надо ничего.
По первой он пытался взять хлеб из столовой, но деды, которые теперь уже дома стали обычными гражданскими людьми, быстро заметили это, и уже после ужина договорились с поварами накормить Шишкина на всю оставшуюся службу. Бойца привели в столовую, поставили перед ним три котелка с супом, четыре с кашей, два котелка чая, две буханки хлеба и заставили есть. Вопреки ожиданиям Шиша отторжения не испытал, умял все, слегка помаялся животом и жидким стулом ночью да немного на следующий день. Я подозревал, что от такого воспитания вывернуло наизнанку бы кого угодно – но не Шишкина. Должно быть, он давно записал тот вечер в самые счастливые и сладостные минуты своей службы.
Майор Ревунов зашел в половине второго ночи. Он выслушал доклад, посмотрел на меня, на книжку, на стопку писем рядом. Сделал запись в журнале и пошел в соседний подъезд. Комендантской роте повезло, подниматься он не стал. Я сел перечитывать свои весточки с родины. Ночами – особенно хорошо. В темноте за окном оживают теплые образы из недавнего прошлого. От них становится щекотно в животе, и я в такие моменты смотрю в себя и всегда улыбаюсь с отстраненным взглядом: фонарю рядом с подъездом казармы и черным силуэтам кленов за забором части.
Вот письма от мамы: в них запах дома, отец со своими книгами и младший брат Алешка – растет, учится хорошо. Когда я уйду на дембель – ему уже поступать в институт, совсем мужик стал. Дома прыгает и вместе с хвостом всей задней частью виляет мой рыжий в белых пятнах пес Чамба. Я даже вижу, как он меня встречает с заливистым лаем, прыгает и старается лизнуть лицо. Вот письмо от Вадима. Он пишет про редакцию, про университет. Когда я приеду домой, мой курс будет получать дипломы, а мне опять – в студиозусы, просиживать штаны на гранитной скамье науки. Из нашей с Вадимом переписки сразу же приключился казус, а по меркам армии так вообще ЧП и провал в политической подготовке, да чего уж там, – морально-идеологическая диверсия.
