А сегодня старик трусливо бежал из этого города, как из тысяч других, где ему вдруг мерещилась в толпе дикая иудинская ухмылка. Днем, во время заутренней, когда старик сидел на паперти вместе с другими нищими в ожидании милостыни, благочинный вводил во храм нового священника. Бомж поднял глаза и натолкнулся на злобный сверкающий из-под митры взгляд. То ли почудилось, то ли в самом деле он увидел, как дрогнули тонкие губы, проронивши слова: «Ну, вот мы и свиделись, Харон!»…
Старик уходил, не оглядываясь, превращаясь в обманчивом свете сумерек в одну из куч грязного тряпья, коими изобиловала помойка. Ненужный холмик хлама двигался вперед, словно пожухлый осенний лист без роду и племени, без души и тепла, туда, где живут сотни тысяч таких же диких существ, как бывший Лодочник. Он желал найти такое место на омертвевшей Земле, чтобы наконец-то, через сотню сотен лет, умиротворенно сказать себе: «Ничто более не сможет нарушить мое одиночество в этом мире!»…
Он был темно-фиолетовый, почти черный, и только бледные тоненькие прожилки белесого цвета роднили его с предшественниками? родственниками? Антиподами? Его нежная упругая кожа казалась моему подслеповатому оку совершенно гладкой, как Материя до сотворения Мира. Но, на самом деле, она была устлана легким ковром ворсинок тоньше паутины. Я озадаченно рассматривала его, не в силах уразуметь: мое ли это сокровище? или чужое? подброшенное мне в насмешку над моей кудрявой? глянцевой? кроной. Дело в том, что мои бледные предыдущие, пастельного цвета творенья? выкидыши? повелители? Отличались от этого земного чуда, словно Небо от Земли после сотворения Мира. Предтечи этого лучезарного монстра, ныне смиренно покоящегося у моих ног? корней? труб? с аппетитом поедались временем и людьми (что для меня, впрочем, одно и то же). Один из них, Наум, считавшийся в Ниневии пророком, говорил о плодах, рождаемых моим воображением? жизнью? судьбой?, что они падают «прямо в рот желающего есть».
Ну что же, мне не было их жаль вовсе, как говорится, Бог дал, Он же взял и вручил другому, более нуждающемуся в наслаждении? мучении? утехе? Так что вокруг меня кормилось много народу, даже тень мою высоко ценили люди Востока, для которых слова «сидеть под смоковницей» – означали мир и благосостояние.
Естественно, и мне было приятно час от часу удивлять этих беспрерывно снующих в пространстве двуногих? многоклеточных? мягкотелых? особей чем-нибудь необычным. Плодоносила я три раза в одни год, соблазнительно-заманчивые ягоды извергались из моего чрева без всякого признака цветения и даже прежде целебных листьев.
Как-то еще в добрые ветхозаветные времена Исайя, шесть десятилетий служивший при дворе Царей Иудейских, врачевал листьями моими Езекию. И вот что примечательно, когда этот смельчак пошел против трона, наплевав на руку, кормившую его, то был зажат между кедровыми досками и перепилен деревянною пилою. А если бы между смоковничными? Как знать, может и пожил бы еще старик.
Вспоминаю и прекрасную Авигею, которая принесла Давиду в знак своей вечной любви двести связок смокв. О, это был воистину царский подарок, лакомство, с которым можно сравнить вкус первого поцелуя. Мной не восхищались только слепые или завистники.
И вот теперь я сама с восторгом глядела на этот великолепный экземпляр – такой знойный? экзотический? сочный? – и с лихорадочностью влюбляющейся женщины соображала: плоть от плоти моей этот выходец Ниоткуда, или чужой, занесенный ветром, уже принадлежащей до косточек другой, ветреной смоковнице? Вдруг мое чувство будет попрано? обречено? отвергнуто? И он, мой желанный, укатится под крону затаившейся в другом конце сада коварной собственницы?
